Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
* * *
В Александрову слободу прибыли десятого декабря к вечеру. Елизавета напарилась в бане, облачилась в дамское платье и, не дожидаясь утра, отбыла в монастырь. Повёз её Василий.
После встречи с ним та хрупкая близость, которая соединила в пути Елизавету с Алёшкой, вновь исчезла, и он понуро ехал за возком на таком же усталом и поникшем Люцифере.
Проводив Елизавету до экипажа, Алёшка почувствовал, что силы внезапно кончились, и даже поход в баню для него сейчас сродни
Наутро его разбудил Василий. Он был свеж, как кочан капусты и, кажется, вполне доволен.
— Фу! — Чулков принюхался. — Тебе, Лексей Григорич, баня не лишней станется! Дух, как на конюшне… Пошли, истопим да помоемся как следует.
Лёжа в клубах душистого пара — веники были Купальские с богородициной травой — Алёшка чувствовал, как возвращаются силы и в душе зажигается радость. Ну и пусть она опять его не замечает, главное, он всё же смог уберечь её от беды! Они дома, и больше ей ничего не угрожает!
Василий, хлеставший его по спине, словно подслушал мысли.
— Спасибо тебе, Алексей, — сказал он вдруг, и Алёшка удивился, так Чулков его ещё ни разу не называл. — Должник я твой по гроб жизни…
— Да ты-то причём? — не понял он.
— Сестрицу мою молочную от большой беды спас. А дороже неё у меня никого нет. Хороший ты мужик!
В устах насмешливого и колючего Василия сказанное прозвучало осанной. И Алёшка невольно смутился — пожал плечами и ответил нарочито сухо:
— Ты тут ни при чём. Не тебя ради старался. Да и неизвестно сие — спас чи нет. То, что мы успели вперёд хлопцев из Тайной канцелярии, не значит, что они следом не пожалуют по наши души.
Василий вздохнул и сел на полок рядом.
— А коли и впрямь пожалуют? Что делать станем? Врать, что в соседней роще заблукали? И три недели дорогу найти не могли?
— Давай думать, — вздохнул Алёшка. — Как можно объяснить, что вместо трёх дней Её Высочество ехала до слободы три недели?
Он как в воду глядел. На третий день к обеду во дворец пожаловал десяток солдат-семёновцев во главе с пожилым красноносым, будто с похмелья, сержантом. Они принялись опрашивать прислугу, а сержант отправился в монастырь. Воротился из обители он зело не в духе и коршуном налетел на Чулкова с Алёшкой. Полдня мучил вопросами, а под конец, обложив обоих по матери, велел арестовать и доставить в Москву в Тайную канцелярию.
Глава 39
в которой Алёшка собирается стать мучеником
Ночь Алёшка провёл на гауптвахте Семёновского полка, куда обычно помещали арестованных. Не сказать, чтобы был он твёрд духом и судьбы своей не страшился. Страшился, да ещё как… За месяцы, что провёл в Москве, он слышал немало россказней про Тайную канцелярию и её главного людоеда — генерала Ушакова, который ежели никого днём до смерти не запытал, так ночью и сон к нему не идёт.
Алёшке ещё не доводилось испытывать настоящих телесных страданий. Не считать же
Радовало одно — за пару часов до прибытия во дворец солдат и красноносого сержанта Василий съездил в монастырь, встретился с Елизаветой и подробно рассказал придуманную ими легенду. Так что если станут расспрашивать, все трое знали, что отвечать.
Наутро пришёл пожилой похмельный солдат в кривобоком облезлом парике, и поволок его, бледного и невыспавшегося, в расположенное неподалёку здание. Там завёл в подвал и оставил сидеть на лавке возле большого канцелярского стола под присмотром копииста, что копошился в дальнем углу, шуршал листами бумаги, доставал и очинял перья, наливал чернила из здоровенной бутыли.
Алёшка боязливо огляделся вокруг и про копииста вмиг позабыл — в глаза ему бросилось большое заржавленное кольцо в потолке, свисавшие с него верёвки, развешенные по стенам сыромятные ремни, банные веники и жаровня для углей с разложенными на ней клещами, многообещающе темневшая в углу.
Дыба…
С трудом сглотнув образовавшийся в горле ком, Алёшка почувствовал, как взмокла спина. Он покрылся ледяной испариной весь с головы до пят — шея, подмышки, даже ладони и ступни ног сделались отвратительно липкими и холодными, как жабья кожа. Сжав зубы, чтобы те не застучали, он опустил глаза, стараясь не смотреть на жуткие орудия.
В детстве, читая Жития, он восхищался стойкостью христианских мучеников, которых пытали, распинали, бросали на растерзание диким зверям, и был уверен, что, окажись сам на их месте, тоже вынес бы любые муки и не отрёкся. Ибо как можно отречься от того, кого любишь больше всего на свете?
Похоже, сегодня ему предстоит узнать, каково это — страдать ради того, кого любишь. И пусть его не прославят в лике святых да и в рай он, многогрешный, вернее всего, не попадёт, но зато может спасти жизнь ей — своей коханой. Для этого нужно всего лишь вытерпеть всё то, что станут с ним делать при помощи всех этих ремней, верёвок и железок.
Алёшка закрыл глаза, пытаясь вызвать из памяти дорогое лицо, и Елизавета послушно явилась — напомнив всё то, о чём он себе думать не позволял: вкус губ, запах волос, нежность обнажённой кожи под ладонями и глаза, такие близкие, что в них видно, как в зеркале, собственное отражение. Ничего, сегодня можно. Воспоминания, обычно отнимавшие силы и твёрдость, сейчас удивительным образом стократно их увеличили.
— Спите, Алексей Григорич?
Он вздрогнул и поднял взгляд — напротив стоял немолодой господин в длинном, завитом, точно руно, парике. Был он высокий, наверное, ростом с Алёшку, широкоплечий и напоминал былинного богатыря, по недоразумению втиснутого в кургузое немецкое платье. Глаза на исчерченном морщинами лице глядели с исследовательским интересом, точно рассматривали диковинное насекомое, решая, то ли сразу раздавить, то ли посадить в склянку и понаблюдать, как оно там станет барахтаться, ползать, дёргать усиками и лапками, разыскивая выход.