Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Сонная горничная, безостановочно зевая, помогла раздеться, подала ночную сорочку и убрела в людскую, тараща бессмысленные с бессонья глаза — Елизавета была доброй хозяйкой и потому в честь праздника прислуге было дозволено встать не в пять утра, как обычно, а в восемь, так что можно было ещё часика три вздремнуть. Прасковья прилегла на постель, но спать на удивление не хотелось. Поворочавшись несколько минут, решила сходить к Мавре — может, та ещё тоже не ложилась и получится поделиться впечатлениями? Она сунула ноги в пантуфли[105] и потянула на себя дверь соседней, смежной комнаты,
Удивительно, но дверь оказалась заперта. Прасковья изумилась. Мавра никогда не закрывалась, даже когда принимала у себя кавалеров. Как-то раз, только появившись при дворе, Прасковья среди ночи зашла к подруге, рассказать привидевшийся сон, и застала ту в объятиях Петра Шувалова.
Накинув шлафрок, она прошла вокруг через задние сени и рукодельную гостиную Елизаветы. Возле двери в Маврину горницу прямо на полу сидела одна из девок и, едва Прасковья протянула руку к дверной ручке, вскочив, зачастила испуганно:
— Ой, барышня, туда нельзя! Господин Лесток не велели никого пущать!
— Не велел пускать? Почему? — Прасковья удивилась.
— Ихнее благородие, Мавра Егоровна захворали тяжко. Сказывают, хвороба зело заразная. Ходить за ней одну только немую Ульяшку допустили, да и той господин Лесток приказали из горницы не отлучаться.
В этот момент дверь распахнулась, и из Мавриной комнаты вышла Елизавета с заплаканным опухшим лицом.
— Параша? — Она длинно вздохнула и отёрла рукавом глаза. Прасковья отметила, что Елизавета уже не в сарафане, в котором была на гуляниях, а в длинном шлафроке поверх исподней рубахи. — Ступай к себе. Нельзя нынче к Мавре.
Она направилась к двери в будуар, однако через несколько шагов обернулась и велела девке:
— Аксинья? Позови ко мне гофмейстера. Прямо сей миг.
И ушла, даже не взглянув на Прасковью.
Ошарашенная и уязвлённая Прасковья вернулась к себе и присела на постель. Мавра серьёзно заболела? Но ещё несколько часов назад она была вполне бодра, правда, почему-то в сильном раздражении. Впрочем, Прасковья знала, как порой бывает, что внезапная хворь в несколько дней, а то и часов сводит человека в могилу. Раз Елизаветин медикус распорядился никого не впускать, значит, Мавра больна чем-то очень опасным. Может, оспой? Прасковья поёжилась и невольно коснулась пальцами лица. В детстве она перенесла эту болезнь, но та протекала так легко и оставила на теле так мало следов, что лекарь, который пользовал её в ту пору, даже не был уверен, что оспа была настоящей.
Но… но почему же Лесток впустил Елизавету? И главное, почему сама она пошла в комнату к больной?
Прасковья помнила, что, когда умирал император, Елизавета даже в Москву ехать опасалась, так и сидела в Покровском, хотя тот же Лесток чуть не на коленях умолял её отправиться в Лефортово и предъявить права на престол. Но Елизавета до смерти боялась заразиться. Сколько Прасковья её знала, она всегда была брезглива, от хворых старалась держаться подальше, и если серьёзно заболевал кто-то при её дворе, приказывала увозить недужного из дворца. Особенно если опасались худшего исхода — покойников цесаревна боялась до дрожи.
А сейчас, выходит, заразы не испугалась? Прасковья покачала головой —
Дверь в будуар оказалась приоткрыта, в горнице разговаривали. Она уже собиралась войти, когда услышала печальный и какой-то тусклый голос цесаревны:
— Я надеюсь на вашу деликатность, Алексей Григорьевич. Никто не должен знать, что в действительности произошло с Маврой Егоровной. Даже наши кавалеры и дамы. Вы обещаете сохранить тайну?
— Вам достаточно приказать, Ваше Высочество, — отозвался совсем близко баритон Розума, и Прасковья, попятившись, бесшумно притворила дверь.
На цыпочках она добежала до своей спальни, юркнула внутрь и, оставив дверь чуть приоткрытой, замерла, прислушиваясь. Минула пара минут, со стороны Елизаветиных покоев раздались быстрые шаги, знакомая высокая фигура пересекла задние сени и вышла через чёрное крыльцо. Выждав немного, Прасковья вновь отправилась к Елизавете.
На сей раз та оказалась в спальне: стояла на коленях перед иконами — плакала и молилась, по-детски прижав к груди сжатые в кулачки руки:
— Матушка, Пресвятая Дева, помоги Мавруше, не дай ей умереть, прости её грех…
Половица скрипнула под ногой Прасковьи, и Елизавета обернулась.
— Что с Маврой? — неожиданно для себя самой строго спросила Прасковья. — Только не лгите мне, Ваше Высочество, что она поветрием захворала…
– -------------------
[105] комнатные туфли, тапочки
Слушая рассказ Елизаветы, Прасковья бледнела всё сильнее, пока, наконец, сама не стала похожа на покойницу.
— Господи… Она всё же в тягости была, — прошептала она, и губы задрожали. — Ах, Мавруша, что же ты натворила… Старуха ведь говорила, что это грех тяжкий… самый страшный… и что Господь накажет за такое… Вот он и наказал…
И Прасковья заплакала.
Теперь пришёл черёд Елизаветы задавать вопросы. Впрочем, рыдающая Прасковья ничего и не пыталась скрыть — рассказала, как на духу. И Елизавета ужаснулась: если станет известно, что её камеристка не просто понесла, будучи девицей, но и вытравила ребёнка, той грозила смертная казнь. Разумеется, если ей вообще удастся выжить… А Елизавете в этом случае уж точно не миновать монастырской кельи. Сестрица Анхен такого случая не упустит… Чтобы избежать этой участи, ей придётся самой отдать Мавру в руки палачей.
Отправив Прасковью к себе и велев держать язык за зубами, она вновь принялась молиться. Истово, горячо, как в детстве, когда Господь был близко и слышал каждую их с сестрой просьбу — наивную и полную искренней веры в милость Божью. Она плакала, умоляла и дала обет, что все они проведут Успенский пост в монастыре, лишь бы только Мавра осталась жива.
* * *
Соглядатай Ушакова, жадно ловивший каждое слово из разговора цесаревны и фрейлины, неслышно, точно кот, отступил и шмыгнул прочь от покоев Елизаветы. Вокруг было темно и тихо, лишь одна из девок дремала под дверью, за которой помирала старшая фрейлина.