Шалость

де Ренье Анри

Она оказалась любезной и на этот раз. Посылая г-ну Аркенену свою самую приветливую улыбку, она сказала:

— О, господин Аркенен, как вы хорошо сегодня выглядите! Знаете, я уже сообщила об этом вчера барышне в присутствии господина барона.

— О, мадемуазель Гоготта, как раз это самое доложил я вчера о вас господину барону в присутствии барышни. Я очень рад вас видеть.

Гоготта опустила глаза и присела в ответ.

— Что же вы хотите, господин Аркенен! Весною все чувствуют себя помолодевшими.

Аркенен любезно улыбнулся.

— Совершенно верно, мадемуазель Гоготта. С вашего позволения, как и всякая живая тварь Не правда ли?

И он показал ей на крыше замка двух воркующих и целующихся голубков. Оба разразились смехом В это время свежий, молодой, капризно-повелительный голос позвал:

— Гоготта! Гоготта!

Девица де Фреваль показалась на балконе. Она была одета очень просто. Волосы не напудрены Лицо раскраснелось. Со времени пребывания в Эспиньоле она окрепла и взгляд ее приобрел живость. Быстрым жестом она показала широкую прореху в своей юбке и закричала весело:

— Гоготта, иди сюда скорее, зашей меня! А вас, Аркенен, в саду ждет господин барон.

В то время как Аркенен торопился в сад, девица де Фреваль и Гоготта направились к «Старому крылу». Девица де Фреваль шла молча. Такие минуты молчания часто следовали за проявлениями юношеской живости, которым она позволяла увлечь себя и о которых, казалось, сожалела. Смены веселой поры порывистости и мрачного раздумья позволили бы считать

ее особу весьма странной, если бы кто дал себе труд обратить на это внимание, но в Эспиньоле давно уже привыкли к ее присутствию, и никто не думал заниматься изучением ее характера. У Гоготты Бишлон и Аркенена сложилось о ней мнение, которого ничто не могло бы изменить. Анна-Клод де Фреваль являлась им в образе некоего превосходства, и они в ее присутствии выказывали ей почтительность и восхищение. Что же касается г-на де Вердло, то его чувства, прежде чем окончательно установиться, прошли через некоторые стадии развития. Сначала он думал, что с прибытием в Эспиньоль Анны-Клод де Фреваль жизнь, которую там привыкли вести, изменится как по мановению волшебной палочки. Он предполагал, что присутствие этой семнадцатилетней девушки будет знаменовать начало бесконечных потрясений и что отныне нельзя будет жить иначе, как чувствуя себя в полной неопределенности, в ожидании происшествий, возможная непредвиденность которых внушала ему нечто похожее на страх. Г-н де Вердло по своей природе был весьма боязливым перед лицом неизвестного, и его страх увеличивался еще тем обстоятельством, что неизвестное было явлено в виде молодой девушки, то есть как раз того, что ему менее всего было известно. И тем не менее не случилось ничего, что он готов был предвидеть. Дьявол не вышел из кареты одновременно с Анной-Клод де Фреваль, не поставил на булыжники двора свое раздвоенное пылающее копыто. Через дверцу явилась только молодая особа маленького роста, с хорошеньким личиком и привлекательной фигуркой, нисколько не дерзкая, но даже очень сдержанная и замкнутая, очень мило выразившая в почтительных и правдивых выражениях благодарность за гостеприимство. Она не внесла с собой ни беспорядка, ни смятения. Она заняла место в ежедневном распорядке жизни самым приятным и самым скромным образом, приспособляя свои привычки к привычкам окружающих. Всем этим г-н де Вердло был чрезвычайно удивлен. Он не преминул вернуться к своим прежним занятиям — обедать, проводить время, спать как прежде. К этому вполне удовлетворяющему его состоянию прибавилось еще удовольствие видеть напротив себя за столом хорошенькое личико, а во время прогулок в парковых аллеях чувствовать рядом милую спутницу, которая соразмеряла свои шаги с его шагами, ничего не спрашивала, ни во что не мешалась и казалась всем довольной. Какие мысли, какие вздорные мысли приходили ему в голову по поводу опасности женщин и их дьявольского влияния? Возможно ли, чтобы нежное и изящное существо, каким была Анна-Клод де Фреваль, явилось причиной тех драматических положений, тысячи затруднений и катастроф, которые порождает любовная страсть? Каким образом вид лица и тела, где все приятно для глаза, все полно нежности и изящества, может давать свободу в мужчинах ужасным желаниям, которые их увлекают, заставляют терять власть над собой, делают из них яростных зверей, вооружают руки кулаками, заставляют проливать собственную кровь и выпускать ее у других? Г-ну де Вердло казались совершенно непонятными эти дикие последствия, вызываемые лицезрением хорошенького личика и прекрасного тела, когда он смотрел, как Анна-Клод де Фреваль приходит и уходит, облеченная в скромность и мудрость своей юности, когда она водит иголкой: над какой-нибудь работой или собирает цветы в саду. Ей очень нравился парк, и она любила гулять по аллеям с г-ном де Вердло, для которого не было лучшего удовольствия, как беседовать с нею о цветах и фруктах или рассказывать о прививках, подрезке деревьев и других заботах по садоводству. Слушала она его внимательно и прерывала иногда замечаниями, то вполне уместными, то обнаруживающими неосведомленность. Свои шаги она старалась соразмерить с походкой г-на де Вердло, но часто случалось, что внезапно порыв юношеской живости увлекал ее вперед. Она рассыпалась в извинениях и однажды, убежав за птичкой, низко носившейся над аллеей, вернулась совершенно смущенной тем, что позволила увлечь себя этому движению, причиной которого было действие весеннего воздуха, всегда пьянящего молодую головку. Она никогда не думала, что весна в городе и весна в деревне так различны и по своим свойствам и по действию. Ей было приятно вспоминать сад при монастыре Вандмон. Иногда она рассказывала г-ну де Вердло, чтобы развлечь его немного, разные забавные приключения своих монастырских дней и те проделки, которые устраивали друг с другом воспитанницы. Г-на де Вердло очень занимали эти рассказы. Теперь он уже знал всех сестер по именам и ясно представлял себе их портреты, нарисованные Анной-Клод с некоторым оттенком иронии. Только одна монахиня оставалась в стороне от ее невинного злословья: г-жа де Грамадэк. Г-н де Вердло спросил однажды свою спутницу, почему она щадит ее, только ее одну, и получил следующий ответ:

— Потому что без нее я не была бы здесь.

И так же, как о г-же де Грамадэк, от нее ничего нельзя было узнать о г-же де Морамбер, то ли по причине благоразумной сдержанности, то ли из любви к таинственности, то ли, наконец, потому, что она еще не разобралась точно в чувствах, которые внушала ей маркиза. Впрочем, о ней самой тоже было мало что известно, и, быть может, она сама себя знала недостаточно хорошо. Тем не менее она казалась что-то знающей и размышляющей над чем-то, бывала иногда задумчивой и сосредоточенной, увлеченной в тайные мечтания, которые делали ее лицо непроницаемым и преждевременно озабоченным.

Часы подобного размышления и мечтательности Анна-Клод де Фреваль проводила обыкновенно в своей комнате, куда удалялась в тот момент, когда г-н де Вердло, после полуденного завтрака, начинал дремать в своем кресле. В эти минуты необходимо было соблюдать тишину, ибо днем у г-на де Вердло сон был очень легкий. Маленькие слуги принуждены были отказываться от криков и шума; даже сам г-н Аркенен, перестав насвистывать, проходил через комнаты на цыпочках. Спокойствие, которое царило тогда в Эспиньоле, благоприятствовало течению мыслей девицы де Фреваль. С какой-нибудь не требующей внимания работой в руках она устраивалась на низеньком кресле возле окна, которое выходило на пруд. Там погружалась она в свои грезы, из которых ничто не могло ее вывести, и Гоготта Бишлон прекрасно понимала, что было бы бесполезно пытаться заинтересовать ее описанием достоинств г-на Аркенена или различных заслуг рода Морамбер. Девица де Фреваль оставалась нечувствительной ко всему на свете, и Гоготта Бишлон в свою очередь погружалась в молчание. Тогда Анна-Клод де Фреваль роняла на колени шитье, которое выпускали ее праздные пальцы, и застывала в неподвижности, любуясь рябью на поверхности пруда и оттенками отраженного в нем неба.

Но чем же могли быть заняты мысли девицы де Фреваль в течение стольких часов одиночества и грез? Было бы маловероятным предположить, что они останавливались на годах, проведенных в монастыре Вандмон под покровительством г-жи де Грамадэк. Как было уже упомянуто, Анна-Клод де Фреваль охотно беседовала об этом времени с г-ном де Вердло, но разве можно предположить, что она возвращалась к нему в те минуты, когда сама казалась ушедшей очень далеко и очень глубоко в свои думы? Не вспоминала ли она тогда о своей жизни, предшествовавшей той минуте, когда г-н де Шомюзи привел ее, еще совсем маленькой девочкой, к г-же де Грамадэк? Ни одним намеком не касалась она этой поры своего детства. Такая боязнь всяких воспоминаний о ранних годах даже несколько пугала г-на де Вердло. Что заставляло ее быть сдержанной, чего избегала она в своих воспоминаниях? Г-н де Вердло был весьма

обеспокоен этим обстоятельством; к этому беспокойству обыкновенно присоединялись и другие заботы. Знала ли Анна-Клод, что она дочь г-на де Шомюзи? Кто был ее матерью? Тайна окружала ее рождение. Не было ли в руках у г-жи де Грамадэк ключа к этой тайне? Быть может, она посвятила в нее Анну-Клод, быть может, об этом также думала Анна-Клод в часы своего уединения? Но что бы там ни было и куда бы ни летели ее мысли, они придавали лицу девицы де Фреваль странное выражение задумчивости и тайны: губы ее были сурово сжаты, на лбу ложилась тонкая морщинка, которая означала глубокое внимание к тому, что увлекало ее за пределы сознания. Иногда также облачко грусти ложилось на ее черты; его сменяла постепенно тень глубокой тоски, омрачающая очаровательное личико выражением некоторой сухости, не свойственной ей в другие минуты. Иногда все это разрешалось слезами, которые текли из прекрасных глаз на свежие щечки. Что заставляло ее проливать их? Во всяком случае, не смерть г-на де Шомюзи, извещение о которой приняла она более с вежливостью, нежели с печалью. Не оставила ли она в Вандмоне подруг, которых здесь ей недоставало и сожаление о которых вызывало ее слезы? Какие заботы могли быть у нее? Никто ничем не обижал ее в Эспиньоле. Наоборот, все наперерыв старались ей понравиться. Гоготта окружала ее своими попечениями. Аркенен был у ее ног. Г-н де Вердло исполнял все ее капризы. Она вела, в общем, счастливое, хотя и одинокое существование, но это одиночество, казалось, ее не тяготило. Тогда, быть может, ее тревожила возможная непрочность подобного существования? Г-н де Вердло не был уже молодым. Подумал ли он о том, чтобы обеспечить ей достойное будущее, не будет Ли она, после этой мирной передышки в Эспиньоле, вновь брошена в случайности мирской Жизни и, пришедшая из мира случайностей, принуждена будет туда возвратиться? Одним словом, видно было, что Анну-Клод уводит в мечты, и заставляет там пребывать какая-то настойчивая мысль, которую она не может вычеркнуть из своего сознания, в которую она не устает погружаться: сожаления о прошлом или горькие воспоминания о нем, страх перед будущим, неопределенность которого она не в силах изменить? Досуги настоящего, в котором все слишком спокойно, слишком сладко? Не было ли у Анны де Фреваль пристрастия к романам, которые кружат ей голову, воспламеняют сердце и воображение? Не было ли все это следствием кипения крови, проявляющейся без ее ведома? Не прятала ли девица де Фреваль под внешне спокойным видом какого-нибудь смущения, тайных сдерживаемых ею влечений сердца? Не повиновалась ли она в душе какой-либо неведомой ей силе, которая подчинила ее себе скрытым волнением и внутренней тревогой? Она находилась в том возрасте, когда у девушек слагаются первые представления о любви. Не носила ли Анна-Клод де Фреваль в себе чего-либо такого, что торопило ее слушать всем своим сердцем первое влечение к страсти? Она достигла той поры, когда одного только услышанного слова, одного замеченного лица достаточно для того, чтобы вовлечь чувства в состояние крайней возбудимости, к которой устремляются все силы, все желания воображения и души. Анна-Клод де Фреваль была в том периоде роста, когда девушки влюбляются в свое представление о любви, даже если это представление совершенно не соответствует действительности.

Без сомнения, Анна-Клод де Фреваль все же должна была слышать что-либо о любви. Правда, добряк Вердло ни одним словом не упоминал о ней в своих разговорах, но разве в монастыре не обстояло все по-другому? Не была ли там любовь предметом бесед воспитанниц между собой, их более или менее скрытым занятием? Разве разговоры в дортуарах, в коридорах, в саду имели иную тему? Анна-Клод де Фреваль, быть может, помимо своей воли должна была принимать в них участие и слушать, как ее подруги говорили о помолвках, о свадьбах, о любовниках и любовницах, ибо, как бы ни были монастыри отгорожены от мира, все же в них должны просачиваться отголоски светской жизни.

Что же осталось в душе Анны-Клод от этих разговоров и до каких границ простирались ее познания о любви? Хотелось ли ей самой испытать это чувство и внушить его кому-либо другому?

Не касалась ли ее лба своим горячим дыханием любовь, приходившая к ней в видениях сна, и не воспоминание ли об этих снах заставляло ее пребывать наяву как бы во сне возле своего окна, с работой, соскользнувшей на колени, с горящими щеками, с пылающими губами и глазами, полными слез?

Но если Анна-Клод Де Фреваль охотно предавалась этим минутам мечтательности, все же случалось, что она противилась им, как бы чувствуя в них какую-то опасность. В такие дни с утра она отметала от себя всякую томность и праздность. Вместо того чтобы усесться перед зеркалом и самодовольно разглядывать в нем себя, она бросала на свое изображение один только быстрый, сейчас же отводимый в сторону взгляд. И одевалась она тогда с некоторой резкостью, доходившей почти до гнева. Ее движения бывали настолько стремительны и нетерпеливы, что Гоготта Бишлон созерцала ее в оцепенении, вырывая какой-нибудь волосок, упрямо вновь выраставший на подбородке.

В такие дни сам г-н де Вердло испытывал в ее присутствии чувство страха, бормоча себе под нос о том, что женщины — всегда женщины, то есть существа непостоянные, меняющиеся, подверженные таким переменам настроения, которых нельзя ни предвидеть, ни объяснить. Это заставляло его с ужасом размышлять о роли, предоставленной ему г-жой де Морамбер, сделавшей его опекуном молодой девушки в том возрасте, который является для нее наиболее опасным периодом, потому что в это время в ней образуется под влиянием темперамента то, что со временем станет характером. И все же, несмотря на свое беспокойство, г-н де Вердло не мог не находить приятной прогулку в аллеях прекрасного парка в обществе особы с таким гибким и изящным телом, с таким хорошеньким личиком, особы, чьи жесты и внешность согласовывались с благоуханием плодов, с красотою цветов, с пением птиц, с шорохом ветра в листве, со звоном фонтана в бассейне. Разве все это не было лучше, чем одиноко шагать по аллеям, рассматривая бегущую впереди тень, которая говорит нам о том, что мы также меняемся в этом грустном мире, что даже сама она, подражающая нашим шагам, уже совсем иною ложится на гравий дорожки?

II

Замок Эспиньоль стоял достаточно уединенно в стране лесов и озер, где он являлся единственным более или менее значительным дворянским поместьем. Но, несмотря на то, что он был отделен от Вернонса доброй дюжиной лье, там уже не замедлили распространиться слухи о юной племяннице г-на де Вердло, воспитателем которой пришлось сделаться этому дворянину вследствие смерти своего брата г-на де Шомюзи. Для того, чтобы эта новость получила распространение, достаточно было одной только истории об ограблении кареты. Подлили масла в огонь и хвастливые рассказы Аркенена, который не упускал случая повторять их каждый раз, когда отправлялся в Вернонс за провизией для замка. Вне всякого сомнения, одним из первых, узнавших об этом, был г-н де Ла Миньер, ухо Вернонса, человек, который лучше всех был осведомлен о том, что происходит на тридцать лье в окружности и что делается в каждом из домов городка. Г-н де Ла Миньер, в самом деле, старался разузнать решительно все о каждом из своих знакомых, и притом исключительно для собственного удовольствия, ибо он вовсе не уподоблялся любителям новостей, которые сообщают их из дома в дом, бросают на все стороны, доверяют первому встречному. Г-н де Ла Миньер обладал, если можно так выразиться, эгоистическим любопытством, извлекая из этого чувства внутреннее удовлетворение, которого ни с кем не любил делить. Он соединял в себе в одно и то же время темперамент газетной ищейки с пылом исповедника. Он был столь же любопытен, сколь и несообщителен. Стремление быть всегда в центре происходящего, хранить про себя полученные сведения доставляло ему и большие заботы и немалые удовольствия, потому что, не желая ничего терять из того, что стало ему известным, а также предохранить свою память от досадных неожиданностей, он заполнял записями толстые тетради, куда заносил все, что ему пришлось от кого-либо услышать.