Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов
Шрифт:
Но в некотором отношении такое положение вещей его радовало, ему нравилось сидеть за рулем, пока Мильт расслабляется на соседнем сиденье. Благодаря этому Брюс осознавал, что в одиночку Мильт, вероятно, и не добрался бы до Сиэтла; по крайней мере, не вот так, гоня и гоня без остановок. Отчасти дело здесь было в возрасте. И в общем физическом здоровье. Но, кроме того, это было стихией Брюса. Он был рожден для дороги; еще в средней школе он самостоятельно доехал до Рино, будучи семнадцати лет от роду и уже мечтая о…
Мильт перебил течение
— Что с тобой такое? — проворчал он, уставившись на него испепеляющим взглядом. Выпрямившись на сиденье, продолжил: — Как ты до этого дошел? Это что, какая–то поза?
— Объясни, что ты имеешь в виду, — попросил застигнутый врасплох Брюс.
Вертясь из стороны в сторону, Мильт указал на дорогу и на землю вокруг.
— Да ты же просто прешься от этого! Я наблюдал за тобой — ты этим нажираешься. Тебе чем больше, тем лучше. И как только человек может сделаться вот таким? Я спрашивал себя об этом снова и снова. Тебе что, не надо ничего, что было бы вне тебя? Человеческие существа для тебя совершенно ничего не значат?
Эта тирада, явившаяся без предупреждения и столь беспорядочным образом, заставила Брюса недоумевать, что же на Мильта нашло.
— О чем ты? — спросил он.
Немного успокоившись, Мильт сказал:
— Ты самодостаточен. Нет, еще хуже. Ты совершенно не заботишься ни о ком другом; может быть, не заботишься и о самом себе. Для чего ты живешь? — В его голосе появились обвинительные нотки. — Ты вроде тех миллиардеров–магнатов, что в грубых башмаках шагают прямо по людям.
Он говорил с таким жаром и искренностью, что Брюс не удержался от смеха. Из–за этого Мильт стал говорить даже еще бессвязнее.
— Да, это действительно смешно, — сказал он. — Ты хотя бы о жене своей заботишься? Или ты женился на ней только затем, чтобы унаследовать бизнес? Черт, да ты сумасшедший!
Мильт не сводил с Брюса глаз.
— Я не сумасшедший, — сказал Брюс, подавляя приступы смеха, потому что у сидевшего рядом Мильтона Ламки лицо сделалось красным, а глаза готовы были выскочить из орбит. И все из–за чего? Непонятно. — Слушай, — начал он, — если я рассердил тебя тем, что…
— Ты меня не рассердил, — перебил его Мильт. — Я тебе сочувствую.
— Это еще почему?
— Потому что ты никого на свете не любишь.
— Ты никак не можешь этого знать.
— Ты ни с кем не связан узами любви. Я тебя раскусил. У тебя нет сердца. — Он резко, со страстью ударил себя по груди и крикнул: — Нет у тебя этого чертова сердца, понял! Признай это, и все.
Никогда бы не поверил, подумал Брюс, что кто–то может говорить что–то такое. Просто весь мусор, который он когда–то читал, изрыгается из него, используя его рот и голос. Но, вне всякого сомнения, для Мильта это было болезненной темой. Это его отрезвило, и он сказал:
— У меня очень даже серьезные чувства к Сьюзан.
— А как насчет меня? — спросил Мильт.
— Что ты имеешь в виду?
— Ладно, забудь, — буркнул Мильт.
За всю свою жизнь
— Я знаю, что тебя беспокоит, — сказал он. — Тебя этот пейзаж приводит в уныние, а меня нет. Это тебя тревожит, и из–за этого ты бесишься.
— А ты что, никогда не унываешь? Ни из–за чего?
— Только не из–за пейзажей, — сказал он.
Но потом вспомнил, как чувствовал себя, когда ехал через Сьерры. Замусоренные и безлюдные горы. Скудная растительность. Безмолвие…
— Хотя, — поправился он, — иногда это и меня достает. Мне не так уж нравится ездить между городами. Думаю, каждый чувствует себя так же, когда оказывается на дороге, особенно здесь… Ведь у нас впереди Великая Западная пустыня.
— Я вообще не могу вести машину по этой пустыне, — признался Мильт. — На юг по Неваде.
Вид у него опять стал болезненным и слабым, он снова привалился к дверце. Краска схлынула с его лица, из–за чего оно сразу как–то усохло. Долгое время никто из них не произносил ни слова. Наконец Мильт пошевелился и сказал:
— Давай съедем с дороги и немного поспим. — Он закрыл глаза.
— Хорошо, — неохотно сказал Брюс.
На рассвете они добрались до маленького мотеля, отстоявшего от дороги, со все еще горящей и мигающей вывеской с указанием о наличии свободных мест. Хозяйка, женщина средних лет в купальном халате, провела их к домику, и вскоре они заперли машину, внесли внутрь свои чемоданы и забрались в две односпальные кровати.
Засыпая, он удовлетворенно подумал, что осталось всего двести миль. Мы почти на месте.
Нет, поправил себя он. Скорее все–таки триста. Но это не важно. Мы доберемся безо всяких хлопот.
В одиннадцать утра он проснулся, слез с кровати и неслышными шагами прошел в ванную. С трудом стянул с себя измятую и неприятную на ощупь одежду и с наслаждением встал под душ. Потом побрился и надел все чистое, в частности недавно накрахмаленную белую хлопчатобумажную рубашку. Это заставило его почувствовать себя лучше. И все же что–то угрожающе раскачивалось на задворках его сознания, портя ему настроение. Что же? Лишь мельком запомнившаяся неприятность. Стоя перед зеркалом в ванной и возясь со своим тальком, он пытался понять природу давившей на него тяжести. Снаружи теплое солнце искрилось на проезжавших по шоссе автомобилях, и он почувствовал себя готовым покинуть мотель; ему сразу же захотелось ехать дальше. Нетерпение погнало его из ванной в комнату.
Мильт Ламки лежал в своей кровати на боку, подтянув ноги к животу, а лицо его скрывала простыня. Он не шевелился, но и не спал. Брюс видел его глаза. Ламки, не мигая, смотрел куда–то в угол.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Брюс.
— Нормально, — сказал Ламки. Он по–прежнему смотрел в угол, а потом сказал: — Мне противно говорить тебе об этом, но я болен.
Подняв свой чемодан, Брюс начал заново укладывать в него вещи.
— Насколько болен? — спросил он.