Шамабад должен гореть!
Шрифт:
— У них ремешок лопнул. Потому я стал носить часы в кармане. А тогда, в бою и вовсе потерял. Можно я тропу пробегу быстренько? Вон ту, что вниз уходит. Хоть чуть-чуть осмотрю ее. Вдруг найдутся?
По мрачному молчанию Мартынова, Клим медленно понимал — не сработало.
— У меня это единственная память от отца, — сказал Вавилов и грустно опустил взгляд.
Грустил он сейчас не о памяти отца. А только лишь о том, что план его так быстро провалился.
— Можно. Только один не пойдешь, — быстро бросил Мартынов, после недолгих
— С-спасибо, — изумился Клим, совсем не ожидавший такой реакции командира.
— На вот, — Мартынов, придерживая фуражку, снял с плеча подсумок со следовым ФАСом, — так сподручней будет. У тебя есть пять минут.
Мартынов поджал губы. Потом покивал горько и хлопнул Клима по плечу.
— Ничего, наши батю твоего не оставят. Рано или поздно вернется он домой.
— Спасибо, — тихо ответил Клим.
Почему-то в этот момент стало ему очень совестно перед Мартыновым, от своего обмана.
Спускаясь по тропе, пограничники торопились. Клим шел первым, светил себе под ноги Мартыновым фонарем. А еще думал, как отвязаться от Канджиева.
Он не знал, что найдет на тропе. Вряд ли Амина его будет ждать прямо сейчас. Однако Вавилов надеялся, что найдет от нее хотя бы какую-то весточку. И он нашел.
— Что такое? — Спросил Алим, когда Клим замер у большого плоского камня. — Нашел свои часы?
На плоской вершине большого валуна, выросшего в верхней трети тропы, покоился еще один камень — голыш поменьше.
Округлый, обточенный речными водами, он лежал тут совершенно неестественно. Так, будто его намеренно устроили прямо на большом камне.
— Не знаю, — бросил Клим, не оборачиваясь к Алиму. — Сейчас посмотрю.
— Помочь? — Канджиев спустился на два шага.
— Нет-нет. Постой там, — поторопился ответить Клим. — Посторожи меня. Мало ли что?
Ефрейтор пожал плечами, но послушался. Замер на месте, ловя чутким своим ухом тишину Границы.
Клим поднял камень. Посветил. Яркий луч следового фонаря тут же разогнал тьму вокруг маленького сырого листка бумаги, что таился под голышом. Листок был сложен в несколько слоев, и Вавилов быстро понял — это записка.
У Клима в груди все просто вскипело. Дрожащими руками он взял и медленно развернул записку, стараясь не выронить фонаря. На бумаге оказались всего несколько строк. А еще в нее завернули маленький обломок карандашика.
«Пишу тебе это тринадцатого апреля. Если хочешь увидеться, буду ждать тебя через четыре дня, у брода, под вашей заставой. Если решишься прийти, поставь под этими строчками крестик карандашом. Так, я узнаю, что ты согласен. Твоя А».
Клим в возбуждении поставил фонарь на валун. Вернул записку на место, быстро чиркнул крестик. Стал ее сворачивать и прилаживать камень, что укрывал ее, на место.
— Ты там что, Клим? — Алим не выдержал и стал спускаться к Вавилову.
Когда он тронул Клима за плечо, тот успел накрыть письмецо камнем.
—
Апрель прошел быстро. Внутри пограничной рутины время всегда летит практически незаметно.
Казалось, еще вчера я стоял на плацу краснодарской девятки, а уже сегодня почти восемь месяцев минуло с того момента, как я получил свой второй шанс.
Афганская весна становилась все жарче. Разговоры ребят о грядущем дембеле — все чаще.
На заставе все было в пределах нормы: сработки, наряды, заставская жизнь.
Однако произошло и немало занятных событий.
Нарыв получил себе новую собаку — немецкую овчарку по кличке Альфа.
Молодая сука, как только прибыла на заставу, немного вредничала, однако Нарыв справился с ней довольно быстро. Регулярно стал брать ее на границу, чередуя с Радаром.
Танкисты тоже продолжали торчать у нас. Казалось, начальство про них будто бы просто забыло. Естественно, в действительности это было не так. Правда, даже у самих экипажей складывалось именно такое мнение.
С большинством танкистов: и солдат, и офицеров, мы сроднились. Задружили. Только экипаж, Сергея Симонова сторонился меня. Капитан Жуков, время от времени, награждал меня строгим взглядом.
Что касается Пуганькова и странноватой его супруги, бойцы прогадали, думая, что она быстро уйдет с заставы.
Нет, Светлана и дальше крутилась на Шамабаде, стараясь вести на редкость светскую для жены заставского офицера жизнь.
Она свободно гуляла внутри заставы, водитель, по просьбе Пуганького, часто возил ее в ближайшие кишлаки «погулять» и посмотреть окрестности. Девица даже пару раз умудрялась выбираться в Московский.
Правда, появились злостные и неподтвержденные слухи, что она ходит к кому-то налево, когда муж находится на службе и особенно, когда покидает заставу по каким-нибудь служебным делам.
Парни гадали, кто это мог быть. Кто-то грешил на Нарыва, кто-то на танкиста Серегу Симонова. Другие наговаривали даже на Черепанова. Последний, кстати, даже гонял личный состав по этому поводу. Так его возмутили заставские росказни. Однако без шума.
Таран же, понимая, что не может их пресечь, стал поговаривать, время от времени, что спровадит Светлану вон с Шамабада. Однако временил.
Слухи эти, известным делом, быстро дошли до самого Пуганькова. Оттого он делался все более злым и угрюмым. Но сидел мышкой. Не выносил сор из избы.
Сам я не столько обращал внимание на заставские слухи и сплетни, сколько на то, как дела на стороне наших «добрых соседей».
Двадцать пятого апреля, в кишлаке Комар случилась перестрелка. Мы били предупреждены, что ночью этого числа, группа бойцов из СБО «Дархад», вошла в кишлак.
Разведка подозревала, что там сидят душманы Юсуфзы. Сидят и что-то готовят.