Шамбала
Шрифт:
Я смотрю в красивое лицо вопрошающего – немного женственное, но все еще свежее вопреки возрасту. Хочу продолжить стезю скабрезности, но внутри что-то ломается. Понимаю, что ради забвения отдала бы многое.
– Что вы помните? – голос снова адресован мне.
Сколько раз слышала этот вопрос – и множество подобных – и каждый раз, стоя против чрезмерно ярких софитов, готова была разрыдаться, но вместо этого молчала.
Толпа изучает меня, как подопытного кролика. Роскошный зал амфитеатра заполнен до отказа. Тата еще перед моим выходом говорила, что в первый день продаж за билетами выстроилась километровая очередь. Людей слишком много, чтобы я осознала их присутствие.
Сколько
Только в тот раз я почувствовала, что должна ответить. Я не могу больше молчать.
– Девочка, – мой голос слишком тих, но зрители заметно усмирели. – Я помню девочку. Ей было двенадцать.
– Что именно вы о ней помните? – теперь я понимаю, что ведущий чеканит равнодушный текст многомиллионного тиража.
– Она… дала надежду на лучшую жизнь… она… – я смотрела прямо в ослепительные огни софитов, – она не сумела их спасти… и ушла вместе с ними… – я выпрямилась. – Еще помню Дока. Слишком талантлив. Слишком… Родись он в столице, мир мог бы им гордиться… – нет, все не то! Почему я не могу сказать что-то действительно важное?! – Я помню девушку… у нее были темные волосы. Она любила малину… знаете, есть такая ягода – малина? – перед глазами, как вживую, мелькнуло пятно от ягод на белой блузке – и ее пустые, безжизненные глаза. Будь сильной, Кая. – И я помню своего брата!.. Потому что он изменил этот мир. Он его перевернул. А когда он лепил фигурки из глины… и посуду… замечательную глиняную посуду… – я вдруг стала задыхаться от душивших слез. – …он пел старую песню… про дождь, – я быстрым движением утерла слезы и усмехнулась: – хотя он никогда не любил дождь, – снова выпрямилась и ломано запела:
Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам,
А вода по асфальту – рекой…
Я умолкла, не в силах больше выдержать эту пытку, и с удивлением обнаружила, что некоторые из слушателей встали со своих мест и что-то мурлыкали себе под нос.
…и не ясно прохожим
В этот день непогожий,
Почему я веселый такой…
– Да это просто смешно!
– Она лжет! – кричат где-то с первых рядов.
Я вздрагиваю. Иные продолжают петь. Все они хорошо знают эту песню, ибо создали ее еще при Союзе.
Сотни ночей я лежала без сна, глядя в потолок, и нашептывала эту песню, глотая слезы. Его песню. Песню Ноя Штарка, одного из тех, кто когда-то заменил мне семью.
Дрожали колени и пальцы рук; поднялась какая-то суета. Глаза застилали слезы, уже ничего невозможно рассмотреть. И туман – всюду один и тот же туман. Боль восторжествовала только сейчас, здесь, семь лет спустя. Слышу за кулисами голос Таты, чувствую растерянность Руни. Меня подхватили под руки и увели из студии.
– Уберите камеры! – кричит Тата, но настойчивые электронные глазищи пытаются запечатлеть каждую черту моего лица. – Я сказала: уберите камеры! – взревела напарница. Меня вывели в отдел подготовки, где на нас налетели спонсоры и даже репортеры. – По контракту вы заплатите ей половину стоимости, ясно вам? – бушует, как море, она. – И уберите, наконец, этих крыс. Мы не договаривались на интервью.
Охранники разгоняют репортеров, Тата тянет меня за руку – почти как в тот последний день, до того как мы пересекли границу Ас-Славии. Она все причитает: «Больше
– Больше никакой политики, – отвечаю ей.
Деньги перевели сразу же. Тата привезла меня в некий отдел спецслужб, где пыталась доказать мою адекватность восприятия окружающей действительности. Мужчина – в строгом костюме, при галстуке, с едким запахом туалетной воды – убеждал в небезопасности подобной затеи. Никто не знал наверняка, но Тата все еще могла значиться в списках личностей, совершивших государственную измену; а без нее мне не было пути на Белую Землю. Моя же личность в границах родины едва ли представляла какую-либо ценность. Спустя многие часы переговоров, власти приняли нашу сторону и выдали действительные паспорта.
– Но помните: эта поездка – на ваш страх и риск. Если местные вас повяжут – мы вряд ли сумеем помочь сию же минуту. Сами понимаете.
Но Тату – душу отчаянную в своих стремлениях – едва ли тронули слова этого человека. Впрочем, как и меня.
Город изменился. Замковая гора – пристанище местных легенд и гордость всего Ущелья – канула в небытие; ее место заняла едва холмистая равнина – ничем не отличимая от сотен других по всей стране. А ведь когда-то мы, будучи детьми, взбегали, запыхавшись, на эту гору, и восседали на самой ее макушке, глядя на протекающую мимо реку и живописные болота вдали, на границе с Шестой Провинцией. Что ж, воды остались, но их соседям суждено было сохраниться лишь в памяти предков. Северные леса, предшествующие рудникам, сгорели. На их месте теперь зеленели кустарники и кое-где отцветали ярко-красные дикие маки. Южное поселение осталось прежним, но, впрочем, местные власти разделили его на три условные части: для низшего, среднего и высшего классов граждан. Иерархия доходов казалась слишком уж очевидной, чтобы ее не заметить; многие метрополийцы возвращались на свои малые родины, предпочитая сельскую жизнь жизни в столице.
Под покровом ночи многие дома виделись прежними, но я знала, что с наступлением рассвета перед нашим взором появятся иные пейзажи, и, быть может, эти неизбежные перемены вызовут непреодолимую тоску в сердце.
Остановились мы несколькими улицами далее дома, и стали жить в съемной квартирке на первом этаже, где едва сумели бы уместиться втроем одновременно. Комнату нам сдавала дряхлая старушка, глазевшая на меня слишком уж предвзято, а однажды и вовсе вогнавшая в краску неуместным вопросом: «Вы, часом, не из здешних мест будете?» Я взглянула на Тату, и мы дружно промолчали.
Едва мы опустили небольшие дорожные сумки и оглядели крохотную комнатку, в которой умещалось только три, не менее крохотных, кровати, как сразу же решили осваиваться извне, дабы не чахнуть в этих мрачных стенах. Под потолком красовалось окно с железными прутьями, на что прагматичная Руни с облегчением вздохнула: «Ну, стало быть, воры не залезут, и деньги наши останутся нетронутыми». После того, как ее обчистили в одном из поездов, она сильно переживала за наш скромный, почти бездоходный бюджет.
Опочив с несколько часов, я прошлась по местным улочкам, силилась все преодолеть щемившую в сердце боль; взяла напрокат велосипед и принесла немного еды. Дорога вытянула из нас все силы, и мои попутчицы не сумели заставить себя подняться с постели как минимум до наступления вечернего часа; однако лишь диву давались моей прыткости. Мои внутренние резервы поистине настораживали, учитывая что в ходе нашей прошлой остановки я пролежала с лихорадкой три дня, прежде чем мы снова двинулись в путь.