Шантажистка
Шрифт:
— Врешь! — выпаливаю я, задыхаясь.
Габби достает из кармана куртки паспорт, раскрывает на первой странице и сует мне под нос. Фотография явно ее, а четкие черные буквы неумолимо складываются в «Габриэлла Анна Дэвис».
— Убедился? — усмехается женщина и убирает документ.
Я вытаскиваю из кармана платок, вытираю рот и задаю единственный вопрос, который приходит мне в голову:
— Почему?
— Мне казалось, я ясно дала тебе понять свои мотивы. Мне нужны Хансворт-Холл и квартира.
— Но почему ты… Это
— Если ты о нашей ночи в гостинице, — перебивает Габби, — то это была моя страховка.
— Страховка? Черт побери, да мы занимались сексом!
— Гадость, согласна, вот только без нее было никак. Ты мог бы избежать этой мерзости, если бы был послушным мальчиком и внял моим предыдущим угрозам. Но ты заупрямился, и теперь тебе только себя и остается винить.
Нарисованная в моем воображении картинка счастливой семьи разлетается на сотню осколков, разбитая молотком чудовищного извращения.
Никогда в жизни мне так не хотелось оказаться как можно дальше от другого человека. Встаю и бреду прочь.
— Ты куда собрался?
— Подальше от тебя. Видеть тебя больше не желаю!
— Сядь, Уильям!
Продолжаю удаляться.
— На твоем месте я бы осталась! — кричит Габби мне вслед. — Тебе не кажется, что мое разоблачение придаст тому видео дополнительную пикантность?
Ее слова словно аркан останавливают меня. Я медленно разворачиваюсь.
— Что ты сказала?
— Видео сомнительного содержания — это одно. Но вот видео, как ты занимаешься сексом с собственной сестрой, — это уже совсем другое.
Я нервно оглядываюсь по сторонам, надеясь, что поблизости никого нет.
— Зачем же тебе рассказывать об этом? — выдавливаю я. — Для тебя это такой же грязный секрет, как и для меня!
— Разница в том, что я не знала, что ты мой брат. Но ты-то знал, и все равно меня трахнул, правда ведь, Уильям?
— Что-что? Ах ты, лживая…
— Как думаешь, кому скорее поверят? Политику или невинной бедняжке с жалостливой историей? Брошенная при рождении папашей, богатым министром, и опороченная чокнутым братцем, у которого явно проблемы с женщинами? Тебе уже за сорок, но ты все еще холостяк — в глазах общественности выглядеть будет скверно. Да это будет настоящая сенсация! И ты ни за что не докажешь, что я знала о нашем родстве.
Я в жизни никому умышленно не причинял боль, уж тем более женщинам, но сейчас руки у меня так и чешутся придушить Габби. Увы, при всей соблазнительности идеи, душегубство проблемы не решит. Пожалуй, сейчас самое время пустить в ход свои дипломатические способности. Я подавляю клокочущую ярость и меняю подход:
— Почему ты так со мной поступаешь?
— Сядь, и я все объясню.
Она выжидающе смотрит на меня с невиннейшим выражением лица. Да уж, такое кого угодно одурачит.
Я прикидываю возможные варианты и признаю, что выбор у меня весьма ограничен. Неохотно возвращаюсь к скамейке
— У тебя две минуты.
Габби разворачивается, чтобы смотреть мне в глаза.
— Твой отец бросил мою мать, бросил меня.
— Это я знаю и совершенно не извиняю его поступок, но это нисколько не оправдывает твои действия!
— Разве?
— Черт подери, Габби, это же ты заманила меня в постель! Можно сколько угодно говорить о вероломстве моего отца…
— О вероломстве нашего отца, — перебивает она.
— Да хоть так, хоть эдак, твой поступок переходит все границы. Нет ему никакого оправдания!
На этот раз немедленных возражений не следует. Габби отворачивается и смотрит вдаль. Проходит несколько секунд, прежде чем она заговаривает вновь.
— Каким у тебя было детство, Уильям?
— Что?
— Простой же вопрос. Каково тебе было учиться в дорогих частных школах, жить в огромном особняке? Каково было избалованному мальчику ни в чем не знать отказа?
— Все было совсем не так! — возмущаюсь я.
— Да ну? Судя по тому, что я читала о твоей семье, именно так все и было.
— Я был единственным ребенком. Я был одинок.
— Ой-ой, бедненький Уильям, — фыркает Габби. — Наверно, было ужасно.
— Да, ужасно.
— Хрена с два! — взрывается вдруг она. Мой ответ как будто задевает ее за живое, и она уже не скрывает злости. — А хочешь знать, как росла я? Как мы переезжали из одной замызганной квартиры в другую, как я меняла одну дерьмовую школу на другую? Как меня дразнили за поношенную одежду, и как часто мне приходилось ложиться спать голодной?
— А как же письмо? В нем говорится, что отец финансово обеспечивал вас.
— Ага, конечно. Политики-то ведь сама честность. Если он что и заплатил матери, этого было совершенно недостаточно.
Похоже, я только что докопался до корня гнева Габби. При всей гнусности ее поступков, ее мотив можно понять. Окажись я на ее месте — расти в бедности, в то время как сводный брат наслаждается всеми прелестями богатства, — думаю, тоже озлобился бы.
— Так все дело в мести, да? Хочешь выяснить, что я готов отдать тебе во искупление поведения отца?
Женщина фыркает и разражается маниакальным смехом. Через пару секунд так же резко умолкает.
— Ах, Уильям, — сокрушенно вздыхает она. — Да ты и вправду умственно отсталый!
— Что-что?
— Да дело не в том, что ты готов отдать мне. А в том, что я могу забрать!
— Не понимаю…
— Я забираю у тебя Хансворт-Холл и квартиру, но это лишь денежная сторона вопроса. Если бы ты с самого начала делал, что я велела, может, на этом я бы и успокоилась. Но ты поступил так, как поступают все богатеи, и увильнул от моральной ответственности. Так что теперь одной только недвижимости мне мало. Я хочу отнять у тебя все, что твой отец отнял у нас — гордость, самоуважение, достоинство.