Шантажистка

Пирсон Кит А.

Расправляю письмо на столе и принимаюсь за чтение.

Мой дорогой Уильям!

Мне столь многое нужно сказать тебе, однако времени осталось совсем мало. Боюсь, разум мой уже угасает, но все же попытаюсь изъясняться внятно. Сын мой, с прискорбием вынужден сообщить тебе, что отведенный мне срок практически вышел. Страха перед смертью я не испытываю, удручает лишь то, что я больше никогда тебя не увижу. Даже при своем слабом здоровье я был бы у тебя хоть завтра, но не знаю, где ты. С радостью проехал бы хоть полмира, лишь бы провести последний день рядом с тобой. И я вымаливал бы у тебя прощение за то, что так подвел тебя. Что так подвел твою мать.

Увы, этому не бывать, и мне приходится доверить свое признание бумаге.

Ты даже не представляешь, как я любил твою мать. Она была моим миром, и когда ее не стало, возможно, вместе с ней умерла и какая-то часть меня. Однако это отнюдь не извиняет меня за то, как ужасно я с тобой обошелся. Ведь я оттолкнул тебя в тот момент, когда ты нуждался во мне более всего. Никогда не стал бы просить прощения, ибо поведение мое непростительно, и теперь я несу на себе тяжесть своих поступков. Я только рад этому тяжкому бремени — это самое меньшее, чего я заслуживаю.

Больше всего на свете мне хотелось бы на этом и закончить письмо, однако приходится его продолжать. Грех мой велик, и, если я хочу обрести покой, вынужден молить тебя помочь мне в этом. Мне не подобрать ни слов, ни извинений, чтобы передать свой стыд о том, в чем я сейчас признаюсь. Пожалуйста, приготовься.

Много лет назад я совершил ошибку. Я позволил похоти и алкоголю затуманить свой разум, пускай всего лишь на одну злополучную ночь. Возможно, ты помнишь мою секретаршу, Сьюзан Дэвис. Мы были на партийном съезде в Борнмуте, и со стыдом вынужден признаться, что в последнюю ночь я переспал со Сьюзан.

Если бы мое постыдное поведение только этим и ограничилось, возможно, я и не стал бы рассказывать тебе об измене. Однако история на этом отнюдь не закончилась. Девять месяцев спустя после нашей ночи Сьюзан родила. Один лишь факт существования ребенка поставил бы крест и на моем браке, и на моей карьере. И я решил, что не стану лишаться ни того, ни другого. Я обеспечил финансовую поддержку ребенка, но и только. С тех пор я уже не чувствовал себя достойным любви твоей матери.

Для меня уже поздно, но я хочу, чтобы ты знал: ты не одинок в этом мире, и род Хаксли с тобой не угаснет. Я всецело понимаю, каким шоком окажется для тебя эта новость. Поверь, я очень и очень об этом сожалею.

По щеке у меня скатывается и падает на бумагу одинокая слезинка. Не знаю, вызвана ли она гневом или печалью. Я перечитываю письмо снова и снова. За первой слезой следуют другие, и вот уже под ложечкой у меня набухает тугой узел боли, каковой я прежде никогда не испытывал. Вместе с болью приходит и осознание ранящей истины. Предательство отцом матери уже само по себе трудно снести, однако его поразительное откровение о моем единокровном брате или сестре — удар куда более жестокий.

Все эти годы я провел в одиночестве — единственный ребенок без родителей, сирота. Таковым я себя считал. И все это время где-то жил мой брат или сестра, почти наверняка даже не подозревавший о моем существовании. И как только отец мог скрыть от меня такое?

На мой разум обрушивается град вопросов, и два бьют ощутимее остальных: где письмо находилось все эти годы и как оно оказалось у Габби? Если бы я прочел его вскорости после смерти отца — а именно на это он, несомненно, и рассчитывал, — я бы уже давно установил отношения со своим отчужденным братом или сестрой. Столько лет прошло, столько времени потеряно!

На протяжении долгих минут я так и сижу в самом темном углу «Фицджеральда» — сбитый с толку, потрясенный, переполненный печалью. И разгневанный. Гнев едва ли не парализует меня. И направлено это чувство отнюдь не на отца — хотя, видит Бог, уж родитель-то мой гнева заслуживает. Нет, моя ярость обращена на женщину, которая не только скрывала

от меня тайну, но и решила воспользоваться ею для шантажа.

Достаю из кармана смартфон и тут же чертыхаюсь на непривычный вид экрана. И еще больше раздражаюсь, пытаясь извлечь номер Габби из ее текстового сообщения. Дважды мне приходится останавливаться и брать себя в руки. Наконец, с третьей попытки все-таки удается сделать звонок. После четырех гудков она отвечает:

— Быстро ты. Готов заключить сделку?

— Откуда оно у тебя? — рычу я.

— Что? Письмо?

— Не морочь мне голову, а не то, ей-богу, врежу тебе. Так откуда оно у тебя?

— Не важно, откуда. Важно, Уильям, куда оно отправится потом.

— Что это значит?

— Я выдвинула тебе свои условия. Завтра ты даешь согласие на продажу особняка. Нет — условия меняются, и к особняку добавляется квартира. Снова нет — и я рассказываю все журналистам, и тогда папочкин маленький секрет становится достоянием гласности. И учти, Уильям, я вовсе не морочу тебе голову.

И с этим Габби отключается. Я снова набираю ее номер, однако на этот раз автоответчик предлагает оставить сообщение.

Швыряю телефон на стол и, чтоб хоть как-то унять ярость, стискиваю виски пальцами. Гнев — эмоция деструктивная, блокирующая рациональное мышление и ясный взгляд на вещи. Хочется перевернуть вверх тормашками стол и зайтись криком. К счастью, разум у меня не совсем помутился, и я лишь смотрю на письмо, одновременно делая серию глубоких вдохов.

— Билл?

Нервно вскидываю взгляд и вижу, что надо мной возвышается Клемент.

— Закончил с едой? — спрашивает он.

Киваю и возвращаюсь к письму.

— Братан, ты в порядке? Выглядишь так, будто приведение увидел.

Мне не хочется ссориться с Клементом, но он сейчас совсем некстати.

— Если не возражаете, я предпочел бы побыть один.

Но он отодвигает стул и садится.

— Боюсь, возражаю, Билл. Противоречит моим служебным обязанностям.

Я удивленно смотрю на него.

— Долго объяснять, — бросает он вместо объяснений.

Опускаю голову, надеясь, что до него дойдет.

— Не хочешь рассказать, что стряслось?

«Просто уйди!»

— Что-то связанное с этим? — Стучит пальцем по письму Клемент.

Я хватаю письмо и прячу в карман пиджака.

— Для политика ты не особенно-то разговорчив.

— Кто вам сказал, что я политик? — агрессивно вскидываюсь я, подстегиваемый обострившейся паранойей.

— Фрэнк.

— А, ну да.

За столиком снова воцаряется молчание, и музыкальный автомат запускает новую пластинку. Клемент, похоже, готов ждать, пока я не заговорю сам. Долго ждать не приходится.

— Со всем уважением, Клемент, не думаю, что вы можете мне помочь.

Великан подается вперед и кладет локти на стол.

— Может, и смогу. Может, и нет. Как же я могу сказать, если не знаю, что тебя так взбесило.

Вплоть да знакомства с Габби я мнил себя превосходным знатоком людей. Как-никак, за десятилетие работы в политике сталкиваешься и с самыми худшими, и с самыми лучшими представителями человеческого рода. Однако Клемент для меня полнейшая загадка: на вид само олицетворение неприятностей, и в то же время ему нельзя отказать в некоторой притягательности. Его сиплый голос и грубоватая манера кажутся обнадеживающими, искренними.

Не задумываясь, я выпаливаю:

— Меня шантажируют.

Голубые глаза немного расширяются, их выражение смягчается.

— Та женщина?

— Да.

— Что-то связанное с этим письмом?

— Да.

— Черт побери, Билл. Может, прекратим эту угадайку, и ты мне что-нибудь расскажешь?

Как бы мне сейчас ни хотелось выговориться, не уверен, что Клемент именно тот человек, которому стоит изливать душу.

— Не поймите меня превратно, Клемент, я ценю ваши благие намерения, но сомневаюсь, что вы в состоянии мне помочь. Вообще-то, я думаю, настало время обратиться в полицию.