Шапка Мономаха. Часть II
Шрифт:
Меня спас от скоропалительного решения вернувшиеся с самоваром Коробицын и Афанасьев с подносом. Споро накрыли чай, положили баранок. Телохранитель окинул натюрморт внимательным взглядом и без приказа посчитал правильным оставить нас наедине.
— Ведь, ты Елизавета Романовна, наверняка, на меня не сегодня посмотрела. Зачем тогда кинулась?
Воронцова – или кто она там по мужу? – отставила в сторону заварочный чайник, добавила в мою чашку кипятку и протянула ее мне.
— Папенька велели.
Я вздернул брови. Ну до чего святая простота! Ведь не фальшивит, не играет, режет
— И чего же Роману эээ…
— Илларионовичу, – охотно подсказала Воронцова
— Да. Так зачем тебя папенька ко мне отправил?
— Так из дому его выселяют. Он же тут, в Москве, обитает. Пришли, говорят, казаки. Выметайся! Сроку тебе седмица. А он как гаркнет им в ответ: на кого руку поднимаете! Я есть отец главной полюбовницы вашего царя! Они-то сперва не поверили: уж больно папенька мой некрасив собою. Наружностью не вышел, зато орать он хват!
— На горло взял моих казачков? – рассмеялся я от души.
— Не серчаешь? – обрадовалась она. – Зови ты меня, батюшка, по-старому Лизкой. Или Романовной. Мне так по сердцу ближе.
Ну что с ней поделать?
— Не серчаю. Отцу передай, чтоб не кручинился. Не отправят его с Москвы.
— Вот спасибо тебе, благодетель, – Лизка бросилась целовать мне руку. Когда уселась обратно, хитро прищурилась и сказала. – Будет папенька милости твоей домогаться, ты ему откажи!
— Вот оно как!
— Истинно говорю. Папенька человек добрый, но до богатства охоч. Недаром его в народе прозвали “Роман – большой карман”.
Нет, с этой Лизкой точно не соскучишься. Кажется, я начинаю понимать, за что ее боготворил Петр Федорович. Но делать исключение для дома ее отца мне не особо хотелось. Можно же там какой-нибудь госпиталь организовать? Или училище? Дам задание Перфильеву – пусть займется.
— Сама-то что хочешь, Романовна? Чтобы я Екатерину наказал, разлучницу?
— Нету во мне зла, царь-батюшка. Она-то добрая к мне была. Долги мне оплатила. Мужа подобрала. Да и не для того я все напасти безропотно несла, чтобы мстить.
— И сестру простила?
Екатерина Воронцова-Дашкова была одной из главных фигур заговора будущей императрицы. Можно сказать, своими руками и счастье, и любовь Лизкину похоронила.
— Катюшку-то? Возвысилась через семейное горе, да не в коня корм пришелся. Екатерина к ней быстро охладела, заметив властную натуру. И с детьми у нее нелады. Как ни простить? Конечно, простила. Жить-то мне в тягость, а с камнем на сердце – еще тошнее.
Что же мне с тобой делать, добрая ты душа? Ведь даже дела тебе никакого не поручишь. Своей бесхитростностью ты не многих разоружишь, но многих побудишь тобой воспользоваться.
— Ты, благодетель, коль желание имеешь мне помочь, пристрой мою дочку в фрейлины. А я тебе, чем хочешь, услужу.
Смешные. Что Романовна, что многие другие так и поняли, что со мной все будет по-другому. Двор, свита, фрейлины, камергеры… К чему вся эта мишура! Ты пользу людям приноси – будет тебе награда. Но и обижать настрадавшуюся язык не поворачивался.
— Позже решу, как с тобой поступить. Думаю, смогу приставить к делу.
***
Москва
И тут, сквозь колыхание толпы, я увидел движение у Спасских ворот. Разъезд расчищал дорогу, а в проходе показалась колонна. Я присмотрелся. Впереди на лошади ехал доктор Максимов, за ним катили повозки и шли солдаты с ружьями. Много солдат, почитай, роты четыре. Худые, бледные еще после ранений, но глаза горят, идут бодро. Максимов! Золотая голова, бесценные руки! Задержался, лекарь, в Нижнем, раненых поднимал. Сколько же он мне бойцов в строй вернул!
Колонна подошла ближе. Максимов спешился, оцепление сделало коридор. Доктор подал руку дочери, что ехала в одной из повозок. Уже вмести они подошли к помосту, низко поклонились. Машенька, зардевшись, присела в реверансе. Ай, хороша девка! Скромна, работяща, да и фигурой не обижена. Не зря ее казачки мои за спиной «ангелом милосердия» кличут. Я сам чуток покраснел, когда вспомнил наши постельные забавы в Казани. Полгода прошла, а все свежо!
— Ваше Величество! – начал Максимов. – Вынуждены были задержаться в Нижнем. Раненых было много, некоторых с того света тащили.
— Знаю, Викентий Петрович, знаю, – я спустился к нему, положил руку на плечо. – Очень рад твоему усердию и помощи неизменной. Ты мне почитай дороже иного генерала будешь! За то и награда тебе особая!
Я достал из кармана медаль “За взятие Москвы”, повесил на грудь. Москву он не захватывал, но тех, кого он вылечил в Казани брали. Поэтому, считай, все честно. Тут же крикнул “Любо”. Площадь радостно ответила.
Потом я повернулся к Маше. И не раздумывая прикрепил ей такую же медаль:
— А это, тебе, голубушка. За труд твой неустанный, за сердце доброе.
Маша вспыхнула, опустила глаза, но медаль приняла. Смущается, мой ангел.
— Располагайтесь пока в Кремле, – повелел я Максимову. – Места там много, Ваня Почиталин укажет вам покои. А как устроитесь – милости прошу ко мне. Дело есть важное, врачебное. Методу новую, которая от оспы спасает, что с успехом опробовал ты в Казани и Нижнем, надобно применить к невестке моей Августе, да ее фрейлинам. А еще генерал у меня есть незаменимый. Суворов. Слыхали?
— Он же первый подручный Екатерины! – удивился доктор.
— Был. А станет моим главным ближником.
— Откель же такая уверенность?
— У меня тоже есть своя метода. Как приручать людей. На тебе же сработала.
Я засмеялся, вся свита позади меня тоже.
Максимов пожал плечами, кивнул.
— Мне бы еще помощников. Не справляюсь я со всеми делами.
— Прививки делать можешь взять мою знакомую хорошую, Елизавету Воронцову. Она сама от оспы люто пострадала. Детей имея, за них переживает. Будет тебе первой помощницей. Она согласная.