Шапка Мономаха. Часть II
Шрифт:
Панин кивнул и вполголоса ответил:
— Я тоже об этом подумал. Попрошу брата слежку за англичанами установить преусердную. Посмотрим, что они затеяли. На каверзы бритты вельми богаты.
— Это правильно, Никита Иванович. А ежели они пропадут по пути к самозванцу, то и невелика беда.
— Экий ты кровожадный, – усмехнулся канцлер.
— Времена кровожадные настали.
Тем временем они дошли до кабинетов императрицы и увидели рыдающую Анну Волконскую, фрейлину государыни, которую уводил прочь доктор Роджерсон.
— Ой, Никита Иванович, никак дурные новости из Москвы
Опять раздался голос Фонвизина из-за спины Панина.
— Сейчас узнаем.
Панин жестом подозвал дежурного офицера, на этот раз не из числа флотского экипажа, а из гвардейцев-семеновцев, что не ушли вместе с Орловым, и спросил, кивнув на рыдающую женщину:
— Что случилось?
— Из Москвы слух пришёл, что ее батюшку казнили. Отрубили голову прилюдно какой-то машинерией.
— Господь Всеблагой, прими его душу грешную… – перекрестился Панин.
Новости из Москвы его не сильно потрясли, но озадачили. Русской аристократии не привыкать ни к казням прилюдным, ни к конфискациям. Времена Анны Иоанновны все еще свежи в памяти высшего сословия. Если бы не тотальное уничтожение дворянства, канцлер мог бы предположить, что самозванец перебесится, да и вспомнит о людях, коими не разбрасываются. Но крутенько заворачивал “маркиз де Пугачев”. Оправдывал с лихвой свою фамилию!
Шуточка императрицы про “маркиза”, высказанная в узком кругу, вдруг приобрела новый смысл. Чем больше поступало сведений из Москвы, тем тревожнее на душе. Кто этот тип? А вдруг и вправду иностранец? “Образован, мыслит не по лекалам”, – доносит разведка. Вон сколько инвенций пришло через восставших. И лампа, и пуля остроконечная, даже какие-то необычные лекарства нашли у погибших казаков – черный уголь от отравления, необычные жгуты для перевязки ран. Француз? В эту версию неплохо ложится дикое сообщение шпионов о жареной картошке…
Панин никак не мог решить для себя, подсказать или нет Екатерине Алексеевне идею использовать для призывов к народу, что “так называемый царь Петр III, нежданно оживший – никто иной, как французский дворянин”.
Он забрал у секретаря папку с бумагами и вошел в кабинет.
У заплаканной императрицы собралась обычная теперь компания доверенных лиц — генерал-прокурор князь Вяземский, глава тайной канцелярии Петр Иванович Панин, генерал-полицмейстер Петербурга Николай Иванович Чичерин и президент Военной коллегии Захар Григорьевич Чернышев. Необычным было только присутствие протоиерея Иоанна Панфилова. Вся честная компания, как выразился бы Фонвизин, имела между собой большое прение.
— Ваше величество, мои соболезнования! Такая потеря. Граф Орлов, был истинным рыцарем, который….
Начал было расшаркиваться канцлер, но Екатерина его прервала:
— Полно, Никита Иванович. Не до этикета ныне. Включайтесь в нашу ассамблею. Орлова уже оплакали, заупокойную я заказал.
Как быстро императрица списала бывшего любовника и отца своего сына!
— Потребно ускорить движение армии и поскорее выгнать Пугача из Первопрестольной, – тут же вклинился в общий разговор генерал-полицмейстер Петербурга, замордованный бедами столичного города. – Что там с армией, Захар Григорьевич? Когда уже она свое
Чернышов, кряхтя, поднялся и доложил:
— В последнем донесении графа Румянцева пишется, что обе южные армии уже добрались до магазинов в Киеве, Полтаве и Бахмуте. По его словам, одна-две недели на приведение войска в должный порядок – и он всей силой выступит на самозванца.
— Медленно, Захар Григорьевич! Очень медленно! – воскликнула Екатерина. – Как жаль, что Александр Васильевич Суворов пропал. Вот кто маэстро стремительности. Нет вестей о нем?
— Никак нет, государыня, – развел руками Чернышов. – Как сквозь землю провалился.
— Несчастье за несчастьем, – Екатерина стукнула веером о подлокотник кресла и посмотрела на канцлера. – Что со шведами будем делать? Каков Густав, а?! Притворялся рыцарем, а сам в спину ударил, мужеложец…
— На фоне наших несчастий, шведы – меньшее из зол. Возьмут пару крепостей и успокоятся. Я бы их сам отдал им за военную помощь, – позволил себе откровенность князь Вяземский.
— Никита Иванович, ты хотел какие-то предложения озвучить. Для того и собрались. Говори уж.
Панин открыл папку и, откашлявшись, начал зачитывать:
— По трезвому и взвешенному рассмотрению положения нашего мнится мне, что вернуть состояние общественное в допрежние кондиции видится невозможным. Предложения мои могут показаться вам алтерацией (2) невиданной и заставят вас ужаснуться или в уныние прийти. Напомню прежнее свое рассуждение: непоколебимое установление формы и порядка правления отнимает способ впредь к лучшему переменять и исправлять. И дабы не довести до погибели всю нашу возлюбленную державу, следует не токмо самозванца опередить, но и даже в чем-то его превзойти.
— Ты головой прохудился, Никита Иванович? – императрица вздернула вверх распухшее лицо. – Аглицкий парламент еще предложи!
— И его! Возобновим работу Уложенной комиссии, дабы двигаться, куда наметили. Вольностями дворянства сыты мы по горло! А про душу общества – про людей третьего чина – мы и позабыли! Разночинец, составляя одно общее с народом, производит коммерцию и счастие благородных, но отделен от дел государства. Благородные имеют, без сомнения, похвальные качества, но иногда недостает им случая производить оные в действо, а иной раз и вовсе в зверя дикого превращаются от вседозволенности. Напротив того, третий чин упражняется ежедневно в благоразумии, честности, изобильном вспомоществовании, точности, постоянстве, терпении и правосудии…
— Довольно! Секретарь твой Фонвизин твоими устами речет. Умное что скажи.
— Отменим крепость. Сами! Своим указом о вольности крестьянской.
После нескольких мгновений абсолютной тишины кабинет взорвался криками.
— Да в уме ли ты, братец! – вскочил младший Панин. – Это все твоего Фонвизина выдумки…
— Никита Иванович! – рычал Чернышов. – Это уже не в какие ворота не лезет…
— Может, и нам всем под этот “маркизов” карнифекс самим лечь? – прогудел Чичерин.
Панин немного не понял смысла последней фразы, но переспрашивать было некогда. Снова раздался стук веера о подлокотник, и голос императрицы призвал всех к спокойствию.