Шайтан-звезда
Шрифт:
– О господин! – обратился к аль-Мунзиру аль-Куз-аль-Асвани, один из тех четверых невольников, что он взял с собой в дорогу, огромный чернокожий зиндж, на полголовы выше самого Джабира, получивший прозвище за то, что его губастый рот был вечно полуоткрыт, подобно горлышку асуанского кувшина. – Обернуться, о господин! Клянусь Аллах, нас догоняй! Клянусь соль, пепел, аль-Лат!
– Будь проклят тот мерзавец, что учит тебя всяким глупостям! – отвечал аль-Мунзир. – Скажи «клянусь солью, пеплом, огнем и Аллахом!», раз уж тебе непременно нужно приукрасить свою речь. Никакой аль-Лат на свете
– Аль-Лат правит Аллах… – неуверенно произнес зиндж. – Обернуться, о господин!
Джабир ехал на самой высокой из верблюдиц. Он обернулся, прикрыв глаза от солнца, и увидел вдали облако пыли.
– Это не дорожные грабители… – подумав, сказал он. – Те бы напали из засады. Однако лучше остеречься. Эй, молодцы, изготовьтесь к стрельбе из луков.
Он потянул повод, заставил верблюдицу остановиться и развернул ее боком – так, как ему самому было удобнее натягивать лук.
Погоня приближалась.
– Горе нам, если бы мы не торопились, как будто подгоняемые шайтаном, а помедлили и дождались выходящего каравана, то не пришлось бы сейчас готовиться к сражению, – прохрипел Абу-Сирхан, которому тоже прозвище дали не напрасно. Забирая его с собой, аль-Мунзир не ожидал от него добродетелей богобоязненного шейха, а скорее уж наоборот – Абу-Сирхан был из тех византийских пиратов, с которыми вели бесконечную войну дети арабов, и, лет десять назад попав в плен, он в конце концов оказался в войске Хиры, у стремени Джудара ибн Маджида. Это был широколицый, низколобый, седоусый, не поддающийся никакому воспитанию человек с волчьими повадками и волчьим взглядом, чей голос тоже сделался как бы волчьим из-за неумеренного потребления крепких напитков, – и он, получив волчье прозвище, даже не попытался узнать, почему арабы прозвали самого волка Отцом зари.
Аль-Мунзир не стал с ним спорить.
– Лев рычит, а верблюд дерет глотку, – заметил он, не ожидая ответа, да ответ и не требовался. Ведь и в самом деле недостойно мужчины в час, когда приближается опасность, затевать бесполезные и запоздалые пререкания.
Третьим спутником аль-Мунзира был невысокий, смуглый и раскосый юноша, молчаливый и почтительный. Он-то и извлек первым стрелу из колчана.
– Погоди, не стреляй, о аль-Катуль, – сказал Джабир. – Мы ведь еще не знаем, кто они такие.
– Стрела не доставай, о господин, – заметил аль-Куз-аль-Асвани. – Далеко, далеко…
– Аль-Катуль стреляет так, что стрела долетит, – возразил аль-Мунзир, глядя, как юноша надевает на большой палец правой руки костяное кольцо-ангустану.
Это нехитрое приспособление позволяло натягивать тетиву сильнее, чем это обычно получалось у детей арабов, цепляющих ее двумя пальцами, средним и указательным. Немногие в Хире видели эту диковину из слоновой кости, немногие знали этот способ стрельбы, и даже в войске, где, казалось бы, как раз и следует вводить такие новшества, аль-Катуль был едва ли не единственным обладателем ангустаны. Впрочем, об этом лучше знал Джудар ибн Маджид.
– Нам следовало взять с собой китайские арбалеты… – проворчал, накладывая стрелу на тетиву, Абу-Сирхан.
Четвертый
При всем желании Джабир не мог бы определить, откуда родом этот человек. Все его безбородое, как у аль-Катуля, лицо было в мелких и крупных темных пятнышках – за что его звали Абу-ш-Шамат, и звали, очевидно, уже очень давно, так что он привык и не обижался. Ведь прозванием «Отец родинок» полагалось бы наделить красавца, чьи родинки на овальных щеках подобны точкам мускуса, а он не обладал ни прелестью, ни даже соразмерностью – одно плечо, левое, было заметно выше другого. Но, очевидно, у него были другие достоинства, более подходящие мужчине, чем красота юного отрока.
Всех четверых дал аль-Мунзиру Джудар ибн Маджид, сказав, что больше не потребуется. И аль-Мунзир взял их, потому что своих надежных людей он отправил с аль-Асвадом на приступ мнимого рая – и они погибли, защищая аль-Асвада. Этих он не знал вовсе – и ему предстояло за время пути освоиться с ними настолько, чтобы в сражении идти вперед, не оборачиваясь и не опасаясь за свою спину и бока. Но обходиться с ними, как кормилица с больным младенцем, он тоже не собирался.
Между тем стало видно, что отряд, нагоняющий аль-Мунзира, крайне мал, не более трех или четырех всадников, так что нападения ждать не приходилось. Скорее уж это были гонцы из Хиры с какой-либо вестью.
Аль-Мунзир посмотрел на изготовившегося к стрельбе аль-Катуля и одобрил его вид и взгляд.
– Не спускай стрелу без моего знака, – сказал он. – Подпустим их поближе.
Аль-Катуль не шелохнулся, как если бы не слышал этих слов, но Джабир видел, что юноша обижен – ему не позволили проявить боевое мастерство и изумить господина дальностью и точностью выстрела.
Всадники приближались.
– Клянусь Аллахом! – воскликнул вдруг аль-Мунзир, дергая повод верблюдицы. – Ко мне, ко мне, о друг Аллаха! Да будет моя душа за тебя выкупом – что там у вас случилось?
И он устремился навстречу чернобородому пузатому человеку, который, вскинув в знак приветствия руку, несся ему на встречу на хорошем рыжем коне, знакомом Джабиру крупном жеребце сирийской породы.
– Хвала Аллаху, нам удалось настичь вас! – отвечал Джеван-курд. – А вы, я гляжу, приготовились встречать дорогих гостей? Вон тот молодец без слов сейчас произносит: «Привет, простор и уют вам, о любимые!»
Курд расхохотался.
Аль-Катуль, на которого он показывал при этом пальцем, продолжал целиться в него из лука.
– Хорошо, прекрасно, о аль-Катуль, спрячь стрелу в колчан и привесь к поясу ангустану, – смеясь, приказал аль-Мунзир. – С какой вестью прислал тебя аль-Асвад, о Джеван? Если он хочет, чтобы я вернулся, то нам, клянусь Аллахом, придется его огорчить. Начертал калам, как судил Аллах – а он, видимо, судил, что мне до конца дней моих придется беспокоиться об этом ребенке… и терпеть бедствия из-за его матери…
– Аль-Асвад еще не знает, что ты поехал искать ребенка этой женщины, – сообщил Джеван-курд. – А когда узнает – то непременно поблагодарит тебя за то, что ты взял на себя его труд.