Шел старый еврей по Новому Арбату...
Шрифт:
– Даю. Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы все...
– ...из народа... – радостно запел слабоумный‚ ускользнув от потной ладони. – Дети семьи трудо-вой...
Сопенье. Кряхтенье. Задавленный вопль.
– Вот я носок сниму... Вот я кляп сложу... Вот я в глотку ему‚ по самую рукоятку... Давай‚ друг‚ еще раз.
– Даю! – остервенел. – Однажды в студеную зимнюю пору...
– Ты из лесу вышел‚ – вякнули непочтительно. – Слыхали уже.
– Выйди, наконец‚ – попросили с мольбой и грянули хором‚ с богатырским присвистом: – Выйди, выйди в рожь высокую‚ там до ночи погожу...
И вприсядку.
– Однажды! – забился
И вот что он поведал народу:
– Однажды в студеную зимнюю пору вышли мы с совещания. Сел я в машину‚ говорю шоферу: «В Самый Большой Дом. Живо! Одно колесо тут‚ другое там». И покатили по осевой‚ с сиреной, ветерок в машину надуваем. Надули – и продуло.
На въезде в Самый Большие Ворота Самого Большого Дома: «Стой!» – кричат. Я ему: «Ты кому это – стой? Кому?» – «Тебе‚ – говорит. – Тебе‚ рожа перекошенная». И к шоферу: «Кого нам привез?» – «Своего‚ – пугается. – Самого Большого Помощника Самого Большого Заместителя Самого Главного Уполномоченного». Оглянулся: «Подмена! Подмена!..» – и под руль сполз.
Ведут меня в Самую Большую Караулку на допрос с пристрастием. «Ты‚ – говорят‚ – кто?» – «Я‚ – говорю‚ – это я. Не узнаете? Каждый день сюда езжу». А они смотрят на меня, щурятся: «Был, вроде‚ такой‚ но давно не попадался. На повышение пошел. На укрепление брошен. А может, уволен или в стенке лежит. Нам того знать не положено». – «Да вот же я‚ – кричу‚ – вот! На портрете у вас присутствую! В общем ряду!..» – «Не‚ – говорят‚ – это не вы. У того‚ на портрете‚ нос вкось‚ как принято, а у вас‚ извиняйте‚ прямой. У того уши изящно оттопырены, а у вас незаметны». – «Это меня перекосило‚ – разъясняю. – На ветерке. Однажды в студеную зимнюю пору». А они: «Когда вас перекосило‚ нам неизвестно. Может‚ вы раньше были перекошенный, а теперь вас на ветерке выкосило обратно. А может‚ на вас двойной перекос с выкосом, чтобы органы ввести в заблуждение. Короче‚ – говорят‚ – наш, что на портрете‚ умница умницей, а вы‚ извиняйте‚ дурак дураком. Не можем мы такую рожу впустить в Самый Большой Дом через Самые Большие Ворота».
Тут меня осенило. «Зовите‚ – прошу, – верную секретаршу мою! Она и в темноте‚ при погашенном свете‚ отличит своего начальника при любом перекосе». Привели секретаршу. «Опознайте»‚ – велят. А она поглядела на меня подозрительно: «Пиджак‚ вроде‚ с нашего. Самый Большой Пиджак. И туфли с нашего. Самые Большие Туфли. И бородавка – Самая Большая. А чтобы наверняка‚ следует уединиться. Без свидетелей».
Уединили нас, шепчу отчаянно: «Милая‚ помогай! Выручай, родная! Озолочу! Премиями завалю! Путевками с пайками!» А она строго: «Я вам не милая‚ гражданин. Я вам – Самая Главная Секретарша Самого Большого Помощника. Делайте свое грязное дело». Через малое время заходят к нам‚ свет включают, спрашивают с интересом: «Ну что?» А она в сомнениях: «Был‚ – говорит‚ – раньше Самый Большой Помощник‚ а теперь не очень. У светил надо спросить. Влияет ли простуда на перекос одного только лица».
Вызвали Самое Большое Светило‚ а он: «Я‚ – говорит‚ – светило по другой части. Я Самое Большое Светило по Самым Нижним Конечностям». – «А по Средним у нас кто?» – «А по Средним у нас никто. Было одно светило, да в Израиль укатило...»
– Ну и что? – тут же спросил Штрудель. – В чем превосходство? Вашего над не вашим? В чем?
– Живу‚ – ответил. – Дышу.
Народ отправился по домам в благостных размышлениях, а петух глаз сощурил, как нацелился:
– У вас бородавка не на месте.
– Очень даже на месте, – с достоинством произнес сановитый мужчина. – Наподобие бородавки на начальствующей физиономии.
– У начальствующей она на носу. Со вчерашнего вечера. А у вас – на подбородке. Самовольством пробавляетесь? В преступных измышлениях? Дабы учинять пронырливые пакости?.. – Призвал Штруделя: – Вскричи горестно.
Тот вскричал себе на изумление:
– О, злохитрое непокорство! О, дерзновенное бесстыдство! О, закоснелое своеволие, в крамолу уклонившееся!..
Сановитый мужчина затрясся под габардиновым плащом, который до пят:
– Утруждаемы сверх меры… Себя не балуя… Циркуляры некогда пролистать. Директивы осмыслить...
Переставил бородавку с подбородка на нос, вздохнул облегченно:
– Попрошу под надзор.
И за спинами пришельцев определились соглядатаи.
Сиплый и Сохлый.
Рявкнул Сиплый, прочищая голос:
– Чего стоим, курицыны дети?
Петух даже не оскорбился, только промолвил гордо:
– «Хорошее воспитание надежнее всего защищает человека от тех, кто дурно воспитан».
Рявкнул и Сохлый:
– Что ты сказал, куриное отродье?
– Это не я сказал. Это Филипп Дормер Стенхоп, граф Честерфилд. Восемнадцатый век.
– Граф, – задумчиво повторил Сиплый. – Таких мы еще не утюжили…
3
Начитанный слабоумный с раздутой головой шагал в приплясе по тротуарам, шлепая по асфальту битым ботинком, вычитывал вслух рекламы на крышах, объявления на стенах, печатные и непечатные выражения на заборах.
Это был городской юродивый в обносившейся одежде, несуразный телом и разумом, напускавший на себя несусветную дурь. Его сторонились из-за выкриков, в которых улавливали скрытые поползновения, а также из-за запахов смердящего тела. Даже Сиплый с Сохлым затруднялись ходить за ним, требуя дополнительное питание за вредную для дыхания службу.
Шел – оповещал встречных:
– Вода закипела. Пора кидать макароны...
Остерегал поперечных:
– Рай закрыт. Все ушли в ад...
Шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой, свидетельствуя о неряшливости их владельца. На самом деле он никогда их не завязывал, чтобы в единый миг сбросить ботинки и убежать налегке, в одних носках. Наделенный немалым разумом, он сознавал, что лучше ходить босиком, дабы не терять время на сбрасывание обуви, но это наводило на мысль о преступном намерении, чего никто в городе не мог себе позволить. Будучи ума выдающегося, он сознавал, что убежать некуда, даже босиком, негде схорониться, а потому носил в кармане гребешок и зубную щетку на случай внезапного задержания.
Лишь прозорливцу дано стать юродивым.
Отмстителю за утеснения.
Пришел домой, запер двойные двери, занавесил окна тяжелыми портьерами, и раздутая его голова приняла обычные размеры, тело и одежды заблагоухали свежестью майского утра. Сел в кресло, раскрыл недозволенную книгу, читал, раздумывал, нашептывал в уме укоризны:
– Старое истлевает, новое не проявляется… Повсюду скрежет ненависти, бормотанье злобы и зависти, люди служат своему чреву, боязливы и малодушны…
В дверь постучали.