Шелковая жизнь
Шрифт:
– На – а – жи! Нажи – и – тачить – ножницы – ы – ы! – звал домохозяек бродячий точильщик.
По воскресеньям, ещё до молочниц нас будил бесцеремонный стук в ворота и хриплый крик:
– Аткривай! Му-у – ср-р-р! Мусорный директор приехал! Аткривай!
Это орал тощий, неимоверно грязный мусорщик – грек Гриса [5] (так он произносил имя Гриша). А перед домом урчал двигатель его раздолбаной мусоровозки.
Пару раз в месяц раздавалось цоканье лошадиных копыт и грохот колёс по булыжной мостовой. Затем раздавались трубные звуки. Это приезжал татарин – керосинщик на телеге с бочкой и пел в жестяную воронку: «Ки – ира – а-си – ин! Ки – ира – син!» И все бабульки нашей улицы наперегонки бежали с бидончиками в руках – занимать очередь (это было время керосинок – о газовых плитах мы даже не знали).
5
Ташкентские греки (историческая справка) (ссыльные крымские греки, переселенцы из Ставропольского края, политические эмигранты из Греции – Манос Захариас и другие – незакончено).
Бабушка всегда брала меня с собой на улицу. Я помогал нести ей бидон. Потом
– Тпру – ууу! – орал керосинщик и дёргал за вожжи.
Но эта струя, казалось, была бесконечной. А я глаз от неё не мог оторвать и всё ждал: когда же «керосин» у лошади кончится?
Но иногда с улицы доносился и вовсе странный крик: «Шара – бара! Шара-бара!» И звук: цок – цок – цок… Как копыта лошади керосинщика, но тише и мягче…
– Что такое Шара-бара? Кто это цокает? Я пытался подглядеть в щёлку калитки. Но доски в ней были пригнаны без щелей. Разглядеть, кто кричит, было невозможно.
Молочницу я видел – она к нам во двор приходила. И точильщик заходил – я заворожено смотрел на снопы искр, вылетающих из – под ножа и точильного круга. Это было лучше бенгальского огня!
И мусорщика я видел. И керосинщика! Всех я видел, кроме таинственного Шара – бара. Во двор он не заходил, а меня, пока я был маленький, одного на улицу не пускали.
Как только я стал ходить в школу, то по дороге для меня стали открываться многие уличные секреты. Оказалось, что Шара-Бара – это торговец игрушками, и зовут его Миша-дунганец. Так он называл себя сам. Наша соседка Марьпална называла Мишу просто «китайцем». А уличная шпана звала его Похуил – Лохуил.
Приезжал Миша на нашу улицу почти каждую неделю. Сам он жил где-то в районе Кашгарки [6] . У него был «личный транспорт» – четырёхколёсная тележка, запряжённая серым, покорным ишаком. А сам Похуил, въехав на нашу улицу, соскакивал с тележки и шёл рядом. И, притормаживая ишака вожжами, зычно орал:
– Шара-Бар-а-аа, Шара-Бара! Бутильки бирём! Жарений кукуруз!
И зимой, и летом Миша был в одном и том же засаленном халате. Вата из него торчала пучками. И халат странно пованивал. Каким-то животным запахом – как клетки в зоопарке и ещё чем-то, похожим на дым. Похуил был бродячий торговец – меняла. На использованные бутылки из – под пива или лимонада, у него можно было выменять необыкновенные игрушки, каких не купишь в магазине. Взрослые называли их самоделками, но для детей каждый приезд торговца становился праздником. Для девчонок в повозке были бумажные цветы, куклы, скакалки, волшебные зеркальца, музыкальные шкатулки. Для мальчишек – воздушные змеи и револьверы – пугачи. Для малышни – шарики на резинке, вертушки, свистульки, дудочки.
6
Кашгарка – так называли пригород старого Ташкента по левому берегу канала Анхор, в округе Кашгарских ворот городской крепостной стены.
Имя Кашгар или Каши', по происхождению китайско – уйгурское (кит. упр. , пиньинь: Kash'i, уйг. , 'ш'р). Ныне это название городского уезда, в городском округе Кашгар, Синьцзян – Уйгурского автономного районаКитая.
Примерно до середины XIX века через эти ворота в город входили караваны Великого Шёлкового пути, идущие из Китая (Кашгара). В районе Кашгарских ворот когда-то существовала махалля Кашгар. Большую часть населения махалли составляли переселенцы из Китая – уйгуры.
Ближе к XVII–XVIII векам в районе между нынешним Алайским базаром и Анхором выросло целое поселение выходцев из Китая, которых так и называли – «кашгарскими».
В колониальный период Кашгарка стала северной окраиной строящегося нового города – русского Ташкента.
Во время Великой Отечественной войны на Кашгарке стали селится «эвакуированные» из городов европейской части СССР и «беженцы» с оккупированных территорий, среди которых было много евреев из Белоруссии, Украины, Прибалтики. С этого времени ташкентцы ещё долго называли Кашгарку «еврейским районом».
Привозил Миша и детские вкусности: жареную, сладкую, воздушную кукурузу, солёный курт [7] , красных леденцовых петушков на палочке. Один раз он привёз целую россыпь бумажных конусных фантиков с моим любимым лакомством «салёни миндал жарени» [8] . Все удивились – откуда это у нашего Шара-Бара? Пацаны с Первушки говорили, что будто бы Миша грабанул продавца миндаля в летнем кинотеатре.
Были в повозке и «вкусности для взрослых». Миша был тонкий психолог. Он знал, что матери не любят отпускать к нему детей: дескать, нечего из дома бутылки таскать – деньги на ерунду тратить! Каждому, кто выменивал у него игрушку, он давал пару дунганских редек. Для этого возил с собой целый мешок зелёных корнеплодов. И приговаривал:
7
Курт – сушёный подсоленный творог.
8
«Салёни миндал жарени» – солёный миндаль жареный, но с узбекским акцентом. На самом деле в фантиках был не миндаль, а урюковые косточки. Мы все знали об этом, но лакомство не становилось от этого менее желанным. Фантик крутили из листков бумаги от старых документов, с фрагментами текста, напечатанного не машинке. Иногда я разглядывал пустую обёртку – на ней попадались разные, загадочные слова. Один раз прочитал: ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СВИДЕ. Все три слова были мне незнакомы.
Стоил маленький конус, в котором было двадцать, но чаще восемнадцать зёрнышек, сначала 10 копеек, а после подорожания – 20 копеек. «Салёни миндал» обычно продавали возле летних кинотеатров. Это было особое детское счастье – пойти с родителями в кинотеатр «Фестиваль» или «Хива» на «взрослый» фильм, купить перед киносеансом пару фантиков и медленно – медленно, пока идёт киножурнал, грызть косточки, по одной вытряхивая их из бумажного конуса. Иногда в нём оставалась последняя косточка – в смятом острие конуса. Когда начиналось кино, пустой фантик я не выбрасывал –
– На – «поход» бери – мамашка падарка давай – дунганский сорт лучче маргилянский! [9]
Миша был не только психолог, но ещё и патриот.
Я знал, что у Похуила есть штуки интересней вертушек и калейдоскопов. Но младшим он никогда этот товар не показывал. Как-то раз я спрятался за спинами ребят и увидел, что тайком продавал им дунганец. Он пошевелил плечом – из рукава его халата, как у фокусника, выскользнул длинный свёрток. Похуил – Лохуил развернул его. Внутри сверкали два настоящих «бандитских ножа». По форме они походили на традиционные узбекские, но с полосатыми наборными ручками из разноцветного плексигласа. Я уже видел похожие ножи у взрослых парней. Но эти были в сто раз лучше. От восторга у меня зачесался нос – и я чихнул. Похуил мгновенно спрятал ножи в рукаве.
9
Самой лучшей редькой в Ташкенте признают редьку из Маргилана. Это такой же географический «знак качества», как яблоки «апорт» из Алма-Аты или огурчики из Луховиц. В голодное военное время торговцы так свой товар расхваливали: «Это не редька – это «маргилянский сало»!»
Зелёная редька – важнейший товар узбекского базара. Плов без хрустящей, сладко – терпкой редьки, нарезанной – наломанной ломтиками, вымоченной в холодной воде – это не плов. Плов без редьки – это как лагман без перца, это как шашлык без лука c уксусом!
В Ташкенте среди настоящих фанатов редьки есть и «творческая интеллигенция», и простые базарные грузчики – «тащишки», и «настоящие мужики», и томные элегантные дамочки.
На вид почти все сорта одинаковы. Узнать, какая редька лучшая, можно только по вкусу и по настоящему редечному духу – торговцы всегда дают пробу «на рез». Но как выбрать, если на базаре – десятки продавцов редьки? Известна такая байка. Как-то раз нарядная эффектная дама, по ташкентской манере, одетая для похода на Алайский базар, как на бал, вдруг потянула носом и мечтательно простонала: «Ой, мужчина! Ой, рыгните ещё раз! Где вы такую редьку брали?»
– Э – э – э, убери его! – кивнув на меня, хрипло сказал он старшему пацану, которого звали Пулат.
– Он свой, Миша, – сказал Пулат и, повернувшись ко мне, скомандовал: – Давай, слетай за водой для Миши. Быстро! Только не говори никому.
Пулат взял из тачки и протянул мне трёхлитровый баллон [10] . Миша менял на игрушки не только бутылки, но любую стеклотару.
Напротив, через дорогу, была чугунная колонка с рычагом. Летом, играя на улице, мы всегда бегали пить из неё (домой нельзя – загонят!). И я рванул изо всех сил, чтобы успеть вернуться и рассмотреть ножики. Когда, семеня, я прибежал назад, держа полный баллон на вытянутых руках (чтобы не расплескать), дунганец уже разворачивал повозку обратно. Он взял у меня баллон, снял войлочную шапку и налил воды себе в ладонь. Я вытянул шею, стараясь из-за старших ребят разглядеть Мишину голову – говорили, что у дунганцев есть косичка, как у девчонки. Но сейчас голова была лысая – бритая по – узбекски. Наклонившись, Миша несколько раз ополоснул лицо и шею. Остаток выплеснул в пыль – на обочину раскалённой под солнцем булыжной мостовой. Капли воды так и покатились мелкими ртутными шариками, наматывая горячую дорожную пыль на блестящую поверхность.
10
Баллон – так в Ташкенте называли большие стеклянные банки из – под сока, двух – и трёхлитровые. Они всегда были дефицитом – без сока не продавались. От наличия «баллонов» зависело, сколько консервов «закрутит» и запасёт ташкентская семья на зиму. Летом и осенью «крутили» все семьи. В это время фрукты и овощи на ташкентских базарах бывали необыкновенно дёшевы, не то, что зимой. Консервирование было не прихотью, а способом выживания наших семей. Осенью десятки баллонов с консервами заполняли все свободные места в комнатах и чуланах ташкентских квартир.
Консервный репертуар у всех был примерно одинаковый: варенье «пятиминутка» из урюка, вишни и персиков, баклажанная икра, лечо, пикули, помидоры в томатном соке. Весной и осенью на холмах ближайших к городу предгорий ташкентцы собирали и консервировали грибочки. Поэтому в Ташкенте баллоны всегда были предметами стратегического значения.
Миша уехал. От досады я чуть не плакал. Так давно мечтал хотя бы потрогать такой замечательный, разноцветный нож! И опять – только на секунду увидел. Пацаны расходились. Пулат шёл к своему дому, в конце улицы. Обернувшись, он мотнул мне головой – «давай сюда!» И я побежал за ним. Возле своих ворот он остановился у похожих на пальмы деревьев, которые мы называли «вонючками».
– А чё, пацаны ушли? – подбежав, спросил я Пулата.
– Они же курить хотят. У Похуила кончилось, а мне план [11] не нужен. У меня теперь вот что есть! – Пулат похлопал себя по животу.
11
План – на блатном жаргоне означает то же, что анаша, или марихуана.
Что на самом деле значит слово «план», я не понял – и пропустил мимо ушей. В городе везде висели лозунги «Планы партии – планы народа!» И про «план республики по сбору хлопка» в то время знали все. Поэтому о тайном смысле этого слова я даже не догадывался. А вот что там у Пулата за поясом?
Он подмигнул мне и, заслонившись стволом вонючки, поднял майку: из-за штанов торчал знакомый свёрток, а из него – кончик полосатой ручки.
– Зырь!
Оглянувшись по сторонам, Пулат достал ножик и, не выпуская из рук, дал мне потрогать. Лезвие было холодным, гладким и сверкало, как зеркало. К острию даже прикасаться было страшно. Тронешь – порежешься. А ручка! Полосатая, яркая, она вся состояла из цветных колечек – алых, чёрных, жёлтых, зелёных, белых и хрустально – прозрачных. Невероятная красота! Мечта! У меня даже дыхание перехватило, пока я водил пальцем по обушку ножа.