Шелковая жизнь
Шрифт:
– Хозяин, п – п – пусти, б – б – больше н – н – не могу!
Дворовая собака может войти в дом только с разрешения хозяина – это Азка усвоила с щенячьего возраста. О том, что никакой я не хозяин, она, конечно, знает. Но тут мы оба делаем вид, что всё по правилам. Осторожно, стараясь не шуметь, приоткрываю дверь.
– Ну, заходи!
Собака, радостно постукивая хвостом и царапая когтями пол, вползает в прихожую.
– Я только чуть – чуть погреюсь и уйду, – еле слышно поскуливает она.
– Давай.
– Я тихо. Очень тихо, хозяин! – преданно глядит снизу вверх моя Азка. Дрожа, распластывается по коврику.
Выхожу на заснеженное крыльцо – белизна ослепляет. На ощупь, стараясь не хлопнуть, закрываю дверь.
Задеваю пустое угольное ведро – оно падает.
Гулкий жестяной звон.
Чертыхаюсь.
Цепляю его за обжигающе холодную дужку. Иду на задний двор – в кладовку.
Двор не узнать. Сугробы на земле, сугробы на крышах. Ветви прогнулись от светоносного покрова. Даже расчищенные с вечера дорожки замело так, что не пройти.
В огромных отцовских шлёпанцах снег можно разгребать, словно лыжами. Он быстро набивается внутрь. Тает между пальцами.
Но мне не холодно – весело!
Перед кладовкой – белое, как весной в цветах, вишнёвое дерево. Ветви склонились под тяжестью. Цепляю их макушкой и получаю заряд ледяного пуха за шиворот. По спине течёт ручеёк.
Распахиваю дверь кладовки. Из – под низкой крыши вылетают горлинки и мечутся, натыкаясь на ветви. Новая лавина обрушивается на меня. Спасаясь, резво запрыгиваю внутрь.
В кладовке едва ли не холоднее, чем на улице.
Темно.
Пахнет углём и керосином.
Нащупываю совковую лопату и начинаю загребать уголь из кучи. Выворачиваю куски покрупнее. Лопата скользит и звякает. Сыплю в гремящее ведро.
На меня ползёт чёрная пыль. Чихаю. Пячусь. Ведро уже почти наполнено. Задерживаю дыхание, но пыль всё равно лезет в глаза и нос. Подхватываю ведро – и за дверь.
Теперь можно отдышаться!
Начинаю замерзать – в животе мелкая дрожь. С тяжёлым ведром в руке шуршу обратно на шлёпанцах – по проглаженной лыжне.
Двор ещё спит. Снежный утренний свет обманчиво ярок -
слишком ещё рано. Воробьи не чирикают, не слышно горлинок, не каркают вороны. Только редкая в городе крошечная мухоловка беззвучно и невесомо шныряет по ветвям виноградника.
В тишине еле слышен звук струящейся воды. Зимой мы приоткрываем дворовый кран – чтобы не замёрз. Тонкая прерывистая струйка падает камень – и разлетается мельчайшими брызгами. За ночь всё вокруг покрывается льдом. Кусты и сетчатая ограда вокруг колонки превращаются в сказочное хрустальное кружево.
Но любоваться сейчас невозможно. Ещё немного – и я сам превращусь в сосульку.
В прихожей лежащая на коврике собака встречает
– Тихо! – грозно шепчу я, перешагивая через неё.
Прохожу на кухню, к белой изразцовой печке. Открываю еле тёплую чугунную дверку. Топка пуста. В тёмной её глубине светятся на колосниках три красных уголька, подёрнутые седой золой. Начинаю укладывать в печь уголь. Осторожно, чтобы не раскрошить, не просыпать через решётку огненные кусочки. Скоро их уже не видно.
Надо помочь огню разгореться – и я начинаю дуть в топку. Поднимаю вихрь из золы и угольной пыли. Всё это летит мне в нос и глаза! Тру пальцами и размазываю по щекам чёрные слёзы. Вижу, как между кусками угля начинают вылетать первые искры!
Совком выгребаю золу из поддувала. Снова дую в топку…
Когда появляется маленькое пламя, я прикрываю дверцу.
Скоро в печи начинает гудеть и потрескивать. Нутро поддувала отсвечивает красным жаром, сыплются искры. Печь начинает стремительно нагреваться.
Пошло тепло!
Мою руки под латунными кранами, над посудной мойкой. Крана – два. Горячий и холодный. Приходится держать руки то под горячей, то под холодной струёй. В раковину течёт чёрная вода.
– Уа – а – у! – завывает моя псина.
Азка, отогревшись и слегка обнаглев, потягивается и громко зевает. Обернувшись, грожу ей мокрым кулаком – и собака мигом прижимается к полу. Глаза виноватые. Хвост поджат.
– Пардон, хозяин, расслабилась!
Умываю физиономию и вытираюсь чистым кухонным полотенцем. Теперь на нём – полосы сажи. Эх, влетит…
Ноги высохли – на них разводы от угольной пыли.
Мыть или не мыть?
Плюнув на гигиену, я крадусь в нашу единственную жилую комнату, в свою постель – греться!
Укрываюсь, щупаю стенку – она уже теплая!
Азка, разомлев, снова потягивается и… пукает!
– Да – да! Пукает, зараза такая!
– Это что такое?! – раздаётся грозный возглас с дивана.
Папа Марк проснулся и, сдерживая смех, распекает собаку.
– Кто там звуки издаёт?
– Уав! Уав! Кто там? – поддерживает его Азка.
Приподняв голову, она удивлённо оглядывается.
– Уав! Не знаю, хозяин! Кто-то чужой! Не я! Уав!
(Вот актриса мохнатая!)
– Как тебе не стыдно, Аза! Ай – яй – яй! – это мама Галя проснулась и начинает весело стыдить собаку.
Умная Азка понимает, что на неё не сердятся. Поэтому всё можно превратить в шутку! (Только бы не выгнали на улицу!)
Папа Марк приподнимается с дивана и выглядывает в окно.
– А сне – е – егу-у! Снегу-то сколько! Нападало – о – о! Натянув одеяло до подбородка, я жмусь к горячей стенке. Можно и поваляться – в школу же не идти. Сегодня – воскресенье.