Шестеро вышли в путь
Шрифт:
— Да... — протянул Патетюрин и покрутил головой. — Стало быть, я уже в контру попал. Ну и ну! — Он встал и заговорил решительно и категорично: — Вот что, ребята: я, как имеющий официальное поручение государственной важности, привлекаю вас на помощь и беру в свое подчинение. Значит, таким образом: сейчас... — Он посмотрел на нас и задумался. — Нет, отдохнуть всем вам, пожалуй, надо. Сейчас мы часиков пять поспим. Конечно, выставим часового по жребию. Потом Девятин и Коля маленький отправляются в Пудож, а мы выделим патрули и будем
Первым выпало караулить Силкину; ему вручили наган, и он засел возле тропы за кустом. Мы все легли спать. Я заснул сразу же. Кажется, сразу заснули и остальные.
Глава пятнадцатая
ГОРЯЧЕЕ СЛОВО
Мучительная усталость свалила нас. Сон был тяжелый. Мы храпели и бормотали во сне, метались, в полубреду открывали глаза и, ничего не увидя, закрывали их снова. У Силкина голова опускалась и сами закрывались глаза. Он встал, начал напевать, помахал руками, чтоб разогнать сон. Он очень завидовал ребятам. Хоть и тяжело, с храпом и бормотанием, а все-таки они спали.
Силкин отвернулся, чтоб не завидовать, и стал смотреть на тропу. Поэтому он не видел, как Тикачев встал и подошел к нему.
— Слушай, Сила... — сказал Тикачев.
Силкин резко повернулся и вскинул наган, но, увидя Тикачева, вздохнул с облегчением.
— Ты чего не спишь, Леша? — спросил он.
— Не спится, — сказал Тикачев. — Надо с тобой поговорить.
Силкин знал, почему Тикачеву не спится, но не хотел начинать разговор. Несколько минут они оба молчали. Потом Тикачев сказал:
— Понимаешь, с точки зрения военной, Ваня, конечно, прав. Нас четверо вооруженных, а их тридцать.
Силкин молчал. Помолчал несколько минут и Тикачев, а потом продолжал, будто раздумывая:
— С другой стороны, если так рассуждать, никакая война не возможна. Подсчитали, сколько солдату одного, сколько у другого, и тот, у кого меньше, считается побежденным. Правда ведь?
Силкин не ответил. Тикачев продолжал рассуждать.
— Надо себе представить, — сказал наконец он, — как этот офицерик из них кровь пьет! Ведь шесть лет они тут. Не может же быть, чтоб не доходили до них слухи о том, что трудящиеся освободились.
— Не крути голову! — резко сказал Силкин. — Говори прямо: что предлагаешь?
— Сила, — сказал Тикачев проникновенно, — мы придем к ним, как к своим, и они в нас своих почувствуют. Мы скажем: ребята, во всем мире пролетариат сбрасывает цепи, всюду трудящиеся одолевают, а вы что?
— С ними надо понятнее говорить, — сказал Силкин. — Ты пойми, они малоразвитые, им лучше конкретными примерами.
— Хорошо, — беспрекословно согласился Тикачев. — Можно примерами.
— И про семьи надо, — упрямо сказал Силкин.
— Правильно, — согласился Тикачев, — и про семьи скажем.
— Что, мол, семьи ждут вас,
— Правильно, — сказал Тикачев. — Пошли.
Он был согласен на все. Ему было важно начать действовать. Так ясно он представлял себе, как горячим словом поднимет этих пролетариев земли, превращенных в солдат, что подробности для него не играли роли. Но Силкин остановился и настороженно на него посмотрел.
— Как это — пошли! — сказал он хмуро. — Я на часах.
— Ты же не заснешь и не убежишь с поста, — убежденно заговорил Тикачев. — Наоборот, ты берешь на себя самое опасное, самое трудное. Тут ведь как получилось: Патетюрин рассуждает по-солдатски, а надо не по-солдатски, а по-комсомольски, по-партийному рассуждать. И Харбов не понял этого: упустил классовое существо вопроса.
— Разбудить бы надо кого... — неуверенно проговорил Силкин.
— Ну кого ты разбудишь? Разбуди, а он начнет говорить, что надо сообщить Патетюрину. А Патетюрин упрется на своем уставе: мол, я командир. Он понимает воинский устав надклассово. В этом его ошибка.
«Надклассовое понимание устава» подействовало на Силкина. Довод показался ему убедительным.
— А наган брать? — с сомнением спросил он.
— Не надо. Мы должны прийти без оружия. Только, понимаешь, с горячим словом.
Силкин задумался. Его грызли сомнения. Рассуждения Тикачева казались справедливыми, но, посмотрев назад, он увидел семь человек, замученных трудной дорогой, спящих крепким, тяжелым сном и совершенно беззащитных. Это решило дело.
— Нет, — сказал он, — не пойду.
— Сила, — заволновался Тикачев, — как же так?
— Не пойду, — повторил Силкин, — и все.
Оба помолчали. Тикачев смотрел на Силкина, а Силкин уставился в землю, и лицо у него было упрямое.
— А если я один пойду? — сказал Тикачев.
— Не знаю, — усомнился Силкин.
— Ты пойми, — загорелся Тикачев, почувствовав возможность договориться, — все будет в порядке! Ты на часах, ребята в безопасности, а я в это время веду пропаганду.
— Ты небось подумаешь, что я испугался, — сказал Силкин.
— Вот тебе слово, что не подумаю! Я ж все понимаю. Ты на посту, а оттого, что я ушел, никому никакого вреда нет.
— Ладно, — решил Силкин, — иди! Только ты их там поконкретней, понимаешь?
— Будь уверен, — кинул Тикачев, уже шагая по тропе.
Тикачев шел быстро, не особенно соблюдая осторожность. Про себя он все еще продолжал спор с Харбовым и Патетюриным и все больше утверждался в собственной правоте. Сомнений быть не могло. То, что он хотел объяснить этим несчастным, обманутым солдатам, которых нагло эксплуатировал какой-то царский офицер, было так понятно и просто, что они не могли сразу же не перейти на сторону Тикачева.