Шестеро вышли в путь
Шрифт:
Полковник в политику не лез, и ему казалось, что все идет превосходно. Правда, где-то продвигались красные части; говорят, были волнения и среди своих, будто бы даже целый полк сдался большевикам, но Миловидов не очень прислушивался ко всем этим слухам, а когда и слышал, не очень им верил. Вся бестолковщина, с его точки зрения, происходила от болтунов-земцев, которые почему-то назывались правительством и болтали, вместо того чтобы расстреливать и наступать. Он не сомневался, что генерал Миллер сумеет одолеть болтунов и все будет хорошо. Так и вышло. Десятого февраля болтуны собрались, подняли было шум, но Миллер на них цыкнул, и они приняли решение о передаче всей полноты власти генерал-губернатору,
Теперь уж все наверняка должно было пойти хорошо, но совершенно неожиданно пошло почему-то плохо. Продиктаторствовав всего только восемь дней, в ночь на девятнадцатое февраля генерал-лейтенант Миллер тайно от своей армии, с избранными работниками штаба, бежал из России на ледоколе. Полк Миловидова дислоцировался в это время в большом селе, верстах в двадцати восточнее Сороки. Полковник был потрясен вероломством генерала. Как-никак они однополчане, и можно было бы про полковника вспомнить. Впрочем, он не решился обвинять главнокомандующего, допуская, что, может быть, в странном его поступке играли роль высокие политические соображения. Он продолжал муштровать своих «болванов» — иначе он солдат не именовал, — усилил караулы и добился того, что никакие сведения извне в полк не проникали.
Красные части начали наступление по Мурманской железной дороге, и Миловидов решил увести своих «болванов» подальше к востоку, а если удастся, то и в самый Архангельск. В Архангельске все-таки законное правительство существовало. Не веря своим солдатам, боясь, что до них дойдут нежелательные новости, Миловидов вел их, минуя населенные пункты, несмотря на лютые морозы, располагаясь на ночлег под открытым небом. Отставших и замерзших было много, еще человек сорок пришлось расстрелять, но Миловидов с этим не считался. И вот, немного не доходя до Онеги — это было уже в первых числах марта, — полковник узнал, что Архангельск еще двадцатого февраля занят красными.
Положение создалось отчаянное. Красные были на западе и на востоке. На севере лежало море, по которому пешком не пойдешь. На юг шли неизведанные и почти незаселенные леса. Миловидов повел полк на юг. Не то чтобы у него был какой-нибудь план, плана не было, — он только хотел уйти туда, где нет красных войск. Он понимал, что его карательные экскурсии не забыты.
Долго рассказывать о его пути. Было всякое. Собственные офицеры восставали против него. Он застрелил своего помощника, а командир первого батальона ночью увел батальон назад к Белому морю сдаваться. Смертность была очень высокая, каждое утро находили десятки трупов. Полковник свирепствовал и пристреливал отстающих. Много раз теряли дорогу. Солдаты разбегались. Словом, через месяц осталась жалкая кучка — человек сто, худых, изможденных, голодных. Ко всему еще Миловидов понимал, что со дня на день снег начнет таять и тропы станут непроходимыми.
Отчаяние охватывало полковника. Ему хотелось иногда завыть от безнадежности и тоски, но даже за эту непереносимо трудную и страшную жизнь он цеплялся изо всех сил.
За отрядом шли волки. Они нападали на упавших, даже если те не успели еще умереть. Теперь, когда народу осталось мало, звери лучше часовых стерегли отряд. Бежать было некуда. Волки выли ночи напролет и даже днем мелькали между стволами.
Человек пятьдесят пришло в те места, где Миловидов решил наконец остановиться.
Тут было много скитов. В некоторых жили монахи, в других — староверы. Жили они не то чтоб богато, но все-таки были у них коровы, и свиньи, и лошади, и даже огородики кое-какие они развели. В общем, худо ли, хорошо ли — кормились. Монахи без особой радости встретили пришельцев, но пришельцы были вооружены и командовал ими решительный человек. До весны продержались. Летом отправились
Как ни были миловидовские солдаты запуганы и забиты, все-таки нельзя же было без конца говорить им одно и то же. Миловидов заменил старую ложь новой, еще более пугающей.
— Война кончилась, — сказал он своим солдатам, — красные победили. Всех, кто служил в белой армии, расстреливают без суда.
Здесь они, может, как-нибудь и проживут, а если поймают — тогда конец.
Солдаты в жизни своей не видели ни одного «красного», всех офицерах судили по Миловидову и довольно легко поверили в такую строгость новой власти. Монахи подбавили жару. Невразумительными, но страшными рассказами о комиссарах с рогами и копытами, пьющих по утрам человечью кровь, они нагнали такого страху на миловидовских солдат, что те стали тише воды, ниже травы.
Стали жить. Создался хоть худенький, но быт. Косили сено, доили коров, собирали картошку, кое-как отстроились. Даже самогон приноровились варить, и Миловидов по воскресеньям давал каждому солдату по чарочке.
Километрах в десяти жили староверы федосеевского толка, а рядом с миловидовским лагерем — монахи. Монахов было человек десять. Возглавлял их общину очень сердитый старец. Иногда старец этот сходился в лесу с главным старовером, и они вели религиозные споры. Монахи, староверы и миловидовские солдаты были зрителями. Старики спорили, а потом, рассердившись, начинали плевать друг на друга. Так что были даже и развлечения.
Потом старец умер. Монахи некоторое время еще жили, а потом постепенно разбрелись. Ушли куда-то и староверы. Строения, инвентарь, скот остались в наследство миловидовцам.
Бывали напряженные минуты. Порой мужики, обезумев от тоски и безнадежности, требовали свободы, рвались идти каяться. Пришлось даже пристрелить кое-кого. Зато выявились и прихлебатели, особенно с тех пор, как Миловидов стал выдавать самогон.
Впрочем, волнения были в первые годы. Потом мужики привыкли, смирились и слушались беспрекословно.
Миловидов по-прежнему думал, что революция скоро кончится и снова пойдет нормальная жизнь. Пускай еще месяц, даже еще год, и он во главе своих мужиков, обутых в лапти, одетых в звериные шкуры, пройдет по улицам Петербурга, и дамы будут бросать с балконов цветы.
Зимними ночами он представлял себе все это необычайно ярко. Он разыгрывал целые сцены, он говорил за царя и благодарил полковника Миловидова, он награждал себя орденами, он даже становился красавицей графиней и влюблялся в себя. Иногда он, испуганный, переставал играть. Он вдруг понимал, что начинается безумие.
С ближайшими деревнями сообщение не поддерживалось: крестьяне и не подозревали о существовании отряда. Скрываться было нетрудно. До ближних деревень были десятки верст непроходимого леса. Кое-какие сведения из внешнего мира проникали через монахов — разумеется, в первые годы, пока монахи не разбрелись. Так Миловидову стало известным на второй год лесной жизни, что финны пошли на красных войной. Никаких подробностей узнать не удалось, но Миловидов несколько месяцев трепетно ждал освобождения. Вот-вот приедут за ним... Он заранее продумал свои фразы и жесты. Он бы очень красиво себя вел, если бы приехали. Никто, однако же, не приехал, и начались снова страшные ночи, воображаемые разговоры с царем и графиней, пирушки с офицерами, тосты. Черт знает какие сцены разыгрывались в запертой избе зимними ночами! Посмотрел бы кто-нибудь со стороны — сумасшедший, да и только. Но днем Миловидов был сдержан, требователен и строг. Брился, следил за одеждой. Днем и в голову не могло прийти никому, что он вытворяет ночами.