Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Так кто же наш подопечный дядя? Ревизор, инкогнито? Мастер кисти — на этюды?
Юноша Петр читал в глазах девы пониженное приятие реального, неучтивость с обстоятельствами, касание меланхолии и, желая перелистнуть страницу, гладил сердитую по макушке и путал пробор.
— Корреспондент центральной газеты. Собирается поучать притчами из заштатных нравов.
От ближнего магазинчика под вывеской «Каждый день — сладость» оттирали Четвертую Молодость, затрапезно идущую к прилавкам, согревая опавшую грудь — живым туеском с горячим сердцем,
— А ну-ка отнимите! Лапы! Дама, разжевываю: для собак мы не существуем!
Марафет на Четвертой Молодости нервно натягивался — и лопался в дряблый, потекший абрикос, дрожащие капли румянца и завитки сурьмы, но закаленная не сдавалась и бузила любезностью.
— Вы, судя по всему, забыли надеть очки? Это кошка! Жаль, что вы не увидите, кто разделил со мной путь. Я хочу купить сладости! — старательно проговаривала Четвертая Молодость. — Я желаю жить не кислее, чем вы! А что у моей кисули цистит, который надо задобрить сладеньким, им плевать…
Туесовая собака и ее морковный начес и косицы тоже не смели молчать — и шипели, коптили и стреляли в заслон визгливое вау.
— А то постановщик золотых снов? — спрашивала Эрна. — Славно быть постановщиком. Приходит в голову — какая-нибудь вещица, и не обременяешься поиском, просто оповести, что без нее — все посмешище, кликни мышкой, распрями пять указующих хвостиков — и работяги-помощники, на худой конец бутафоры, тут же сложат к ногам. Главное в жизни — получить то, что хочешь. Вот ее высший смысл!
— То есть на вас — кошка? — колко сверялась шоколадная дверь.
— Персидской породы, — твердо отвечала Четвертая Молодость и перестегивала на туесовой собаке объятия. — А если я не куплю ваш опасный для здоровья товар и проживу дольше, чем вы надеялись, так я запомнила ваше лицо! Для благодарственных выражений! — и изгнанница глушила собаку-пламя патетическим троекратным поцелуем. — Ну, кисонька, не взвинчивай себя, рано или поздно у кошкодавов просрочит ассортимент…
Юноша Петр продолжал между словом и дымом дело исчезновения, и оттопыривал на Эрне какой-то кармашек и заправлял туда пучок ключей.
— Будь любым создателем, только вскарабкайся на должность. А не волшебнее — быть легким пером? Брать вожделенное — не черствым предметом, но описанием. Золотым! Слово «получать» остается, — и Петр улыбался льющемуся на него беззаветному свету. — Остыньте, мамочка, вам бы всех пихнуть в артисты. А вдруг он — оппонент к диссертации дочки, а сама курирует смежные зоны и плетет узлы — там? Или запущенный сельский сродник, нет, закадычник деревенской родни, прибыл — то ли улечься в градский госпиталь на операцию, то ли — туда же, однако, на профилактику…
Мимо перекачивалась продолжительная семейка, чьи командиры уже вошли в непроглядное, пока нижайший арьергард боронил улицу танком на веревочке, ему сопутствовали
— Вскармливают бандита и террориста и заранее подольщаются, — отметила Эрна. — Знаешь, в чем винт отношений с яблоком? Сразу покажи ему зубы и презрение к его пышной истории. Расправься с ним, пока белотелое и не прикрылось ржавчиной, и лишь тут насладись победой. Не то превратишься в железо. Но этот едок непроворен и неразборчив… Это знак — нам? — спрашивала Эрна. — Нам лучше подольститься к приехавшему?
Упругий, завинченный спешкой гражданин мечтал на бегу об автобусе, подвалившем к остановке вдали, и кричал мерцающему по краю очкарику:
— Одиннадцатый прямо идет или поворачивает?.. — и повышал голос и скорость слов: — Одиннадцатый… прямо… или налево?..
Очкарик вздрагивал и недоуменно смотрел на бегущего.
— Простите, вы что-то сказали? Мне?! — изумлялся очкарик, обходивший дебри нутра своего, бередя, напевая, разбойничая, — и вдруг насильственно выброшен на голый асфальт, высосан — шквалом улицы. И рассеянно оглядывался и задумчиво повторял: — Одиннадцатый? Ни больше ни меньше!
— Прямо или налево? — вопил бегущий, уже оглядываясь назад, и почти разрывался на неравные половины, чтоб младшая, урезанная до уха, заслушала очкового, а экспансивная крупная успела втереться в автобус.
— Одиннадцатый?.. — и очковый волынщик растерянно отирал притупившийся лоб. — Не помню… Вообще-то я никуда не езжу одиннадцатым маршрутом.
— Может, стоило сесть в одиннадцатый — и мир бы преобразился! — усмехнулась Эрна. — Ты встречал его со столичного поезда или с сельской электрички, забрызганной рогатыми ливнями и животными?
— С крыши товарняка!
Травы температурили и длинно откашливались на ветру сухим скрипом. Юноша Петр следил, как парашютировали в петунии две пчелы, и сравнивал с пикетом на кремовое пирожное, и мысленно переворачивал в славный гэг с летящим в физиономию тортом… хотя бы с десятком птифуров.
— Он мог вскочить в проходящий столичный — на неприметном полустанке. Стоянка — минута и сорок секунд у единственного перрона, обрывающегося под тамбуром второго вагона.
Нежная Эрна подтягивалась к самому уху Петра и спрашивала томным шепотом:
— Так он подобен научному работнику или деревенскому фофану?
— Зависит от твоих представлений о типажах, — смеялся юноша Петр. — От того, какие описания ты считаешь недурными.
Дева-серна досадовала.
— Если нам кого-нибудь поручают, могли бы уточнить — кого. Чтобы знать, как себя вести.