Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Словом, в нескончаемой от чудес долине дня я бываю всесилен, — заключает чужестранец. — Если ваше сегодня вдруг не затмило — другие великие сегодня, я с готовностью потру перстень и…
— Всесильны в пойме любого дня — или в первоянварской балке надежно заснеженного года?
— Каждого, каждого, что тучнее года.
— Знаете, что из зрелищ очень укачивает? — спрашивает Эрна. — Скольжение за рукой слепого, шляющейся по письменному столу, как по проспекту воскресенья, и, одолевая рельеф, тщится поймать важный ордер, но минутой прежде кто-то злоумышленник искал — свое, и сдвинул вещи, опознаваемые — по точке предсказания, и вчинил случайные… Чертова бумага трепещет от нетерпения — в двух буквах, на руке-путешественнице уже лег ее цвет, но все ловит и последовательно натыкается на кирпичи, в иных
— Я уверен, что не вы — безмятежная наблюдательница за тяготением чьих-то рук, и нарисованное вами — могучий аллегорический сюжет, — говорит чужестранец. — Бросим кости и разыграем — кто из нас слепец?
— А что и вовсе равно жестокой морской болезни? — продолжает Эрна. — Однажды типовой слепой… кажется, тот же, и не аллегорический, но в амуниции топорного плотского! — пожелал быть препровожденным к какой-то меценатке, чтоб восстать посреди ее флагманских палуб и призвать шахматный турнир для полузрячих детей. Прозревающих не больше одной фигуры и клетки.
— Что же вас в этом не устраивало? — интересуется чужестранец.
— Уровень шума, — говорит Эрна. — Он лепил слова то из меда, то из воска, то из ледохода и кадрили копыт — и, конечно, без пауз, чтоб не вмещать возражения. В общем, прессинговал. Но не мог видеть, что творящая благо принимает его в халате, из которого выпадают части тела — для внутреннего употребления, видать, недостаток мужских рук, чтоб подхватили, а голову с вороньим гнездом заступили — ясли бигуди, и мадам не считает нужным преобразиться. Что со всех плоскостей дома сего — стены, двери, грудки шкафные — нас бомбят лучезарные лица ее сынка: бамбино листает букварь и пиликает на половинке несъедобной груши, он же — предводитель дворового футбола, тут брызжет привет из бассейна и щиплет пловчих, а там зачитался следами зверей в альпийских снегах и без конца повышается, уширяет плечо… И уже забирает стипендию имени… какое-то родственное имя. Хотя фаворит и правда был — очень недурен! Плюс финансовый потенциал… И пока прохлопавший виды декламировал, спонсорша внимала средним ухом и гуляла в толпе, составленной разновозрастным — путешествовала у сынка на закорках по временам: глаза ее катились по фотографиям — и увлажнялись, и больше ничем не возбуждались… Не смею категорически утверждать, что просителя провожала я…
— Манто, ведущая Тиресия, или отчаянная Антигона с Эдипом, — констатирует чужестранец. — А удался ли шахматный турнир?
— Кто знает, — говорит Эрна. — Разве сойдешься с людьми, чей любой жест утверждает в вас мизантропа? Пусть в самом деле останутся в басенных. Но я заглянула узнать, который час? У меня что-то с… — Эрна с досадой встряхивает запястье. — То есть… полюбопытствовать, вы нестерпимо предпочитаете чай — или кофе? Со сливками, с урожденной чернотой? Или — скорее на вернисаж? На утренник в театр? К сожалению, могу предложить вам только крупную передвижку — троллейбус, трамвай, переход в гневе стесненных и на круче народных мнений.
Где-то совсем рядом, вдруг — полуслышные вздохи, но кто мученик, или ржавый кран и недозавинченная дождем ветвь могут быть так жалобны? Эрна подозрительно смотрит на чужестранца, но безмятежность хранит его… Тогда дева-серна свершает внезапный отскок назад — отплющить чью-то ногу, на которой самоотверженно преодолевают немощь… И оступается — ниже шпионской туфли, на стоптанную просеку, коридорную пустоту — и вздохи роняет сам воздух.
— Кажется, трамвай непроходимо
— Отводим, отводим общие места, ибо вскармливают заблуждения и лень воображения, — произносит чужестранец. — И все попутчики как один помещают в окнах срединный пейзаж. А вдруг наше ведущее дерево — пальма? Сикоморы, пахиры с торсом, сплетенным из змей? Проставлены бугенвиллии в громадных соцветиях, и аккуратные елочки просят заметить, что здесь не растут, и впредь предпочли бы величаться араукариями.
Сосланная в дальний край, безотрадно бузящая и свистящая кухня внезапно сворачивает музыки. Вероятно, кто-то нетерпеливее Эрны — подозреваемый или неузнанный? — ссудил чайнику зуботычину и наконец сбил с него клюв и настроил шипение тишины…
— Выбрасываться с тоски из трамвая можно в другую сторону, — сообщает нежная дева. — Пристроиться к пассажиру с раскрытой страницей… попутно отгадать чтиво. Иногда легко — тщеславные герои щеголяют в знаменитых фамилиях и воспроизводят популярные действа. А то проглотишь главу, пока не прихлопнут ее муравьиные дорожки, и совершенно не понимаешь, где ты. Но можно запомнить фразу, а после набрать в каком-нибудь интернетском поиске — и ловите недочитанное трамвайное. Вы слышали, что наши лучшие подруги — книги? — осведомляется Эрна. — Свои и чужие, переходящие в свои. Только эти не предают… пока сам не пожелаешь предательски хлопнуть крышкой, раздавив шмуцтитул, чтоб перейти в титулованную другую.
— И какую строку вы запомнили сегодня? — интересуется чужестранец.
— Проклят человек, кто надеется на человека и плоть делает своею опорою. Глупый вереск в такой же бесплодной земле — и не увидит, когда придет доброе, — говорит Эрна. — Жаль, теперь большинство не вычесано от грамматических ошибок. Как тыквы, источенные червем. Я отношу ошибки на счет личных обид. Но многое открывается — и возле книги. Например, кто слушает сводку погоды, а кто — лишь собственное сердце. И в день внезапных перемен первые полнокровны, а вторые противостоят вьюге — в бандо и шазюбле. А может, в дне текущем — недобор, и зияние затыкают вчерашними безрукавниками.
— Болотистая почва не дает подобраться к огню, но пламя охотно идет к вам навстречу, — нараспев повторяет Эрна случайную газетную фразу, гарнитура брусковая, сучковатая, брошена на соловьиной лужайке кухни или пристраивалась на постаменты спален, но скорее — трепалась воздушным змеем по просеке, расхолаживающей лес стен. — Почва — болото, грязь, но огонь — не брезглив и спешит к вам сам… Если не горит время, так горит что-нибудь еще… — и с суровостью рапорта: — Никуда не исчезнет, но окружит верностью — дядя ваших зазноб-книг.
Полдень лета превращается в полдень окон, раскрытых на скошенные к багрянцу мольберты запада и на обильные процессии востока, скрипят над южными в позолотах заставами и рассыпаны на мглистые ожидания: все дороги и переправы протянуты из окна в окно — сквозь корзину дома, и полощут новые хлебы улиц: диагонали разноголосицы и оркестра, и трепещут в зефирах, бореях, нотах, шелестят и крутят решето вспышек…
Дева-Пламя в ватаге пронырливых перьев — петухи, горихвостки, сокровищные истории — высматривает, чем поживиться, и гуляет по толпящимся ей навстречу комнатам, по залам и бивуакам давно разбитой комедии, но неубедительны, нижутся на городьбу — и откупаются холощеными дубравами: раскатанные заревом стволы и склоны, и щиты с козьими мордами и с дульцами стад, с полировкой, отливающей колосящейся нивой, горчащие подзолы, черенки и Их Изящество червоточинки, дуновение ювелиров, медленные канты и выгнувшая позвоночник клепка на битюге-диване, и ковши с фриволите, брошки, бляшки, ягоды и орехи бус — разоренные суслик и белка, уже воплощенные в кого-то других.