Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Заря, что подержанна, как мир, — неужели мир так м-мм… и бредущая на зарю парочка оторванцев… — бормочет кричащий, с центробежными глазами. — И размазывающие рот — трапецией, сея мелочных дафний, и сверх меры содержатся в каждой — до последней глупости. А за ними — ревнитель красоты, сострадающий — только идеальному… Вы не понимаете, речь об акциях… — и отдергивает пальцы, и сбивается от закравшейся в счет желтизны при дороге.
— Нефтяных компаний, автомобильных концернов? — спрашивает объятый. — Или… — и цыкает голубой губой. — Мнимо обанкротившихся предприятий?
— Протеста. Или — веселого разрушения. На случай, зачем староступенчатая
— Возможно, ее сын — дитя неуслышанной любви, — говорит зауженный молодой человек в черном. — Глухой. Хвативший в жену… не знаю, как вы к этому отнесетесь, — столь же непроницаемую деву. И если с небес низвергался ярящийся головолом — плевел затянувшейся там войны, Дафния подавала знак: шумим, братцы, шумим! — и слышащие только себя спускались в убежище. Продолжая в том же духе. А ныне она оставила глухих — в вымышленной тишине… временно — выменять на свою старость благотворительные хлеб и вино, но есть ли что увлекательней времени? И никто к ее бедным деткам не достучится — с известием, что эфир помрачен, искорежен и содрогается… Дальнейшее я доверяю вашему воображению.
— Неисчислимы поводы для уныния, — вздыхает объятый плащом. И расплескивает газету, и перелицовывает зажелтевшее — на запорошенное. — А я полагал — ее, как весь народ, разволновали перестановки в министерстве финансов.
— Узрела над собою неотрывный кувшин и рыдает, — говорит Нетта. — Свирепый, криводушный кувшин… — и запрокидывает голову, и видит в глубине над собой — запекшиеся города облаков, размыкающиеся в синеву, посыпая святых, рвущих на себе остроглавые кроны, — пеплом. И над молодым человеком в черном, зауженным бронзой просветов, — звенящие на весу зонтики и коробочки. И, устав от удушливого всезнания, сыплют лепестки в его взвихренные волосы. Зарубка на стволе: начало положено, в нем проступает фактура, плоть…
— Дожить до ее лет — невероятный труд, местами отвратительный… — замечает Аврора. — Но не исключено, что она — профессиональная плакальщица и ей хорошо заплатили.
— Возможно, истинное имя поможет мне пробиться — сквозь ваши скитающиеся посуды? — говорит последний в идущих, с разлетевшимися глазами. — В действительности я — Дурис, вазописец. Значит, опять — время о чем-нибудь напомнить: продуть трубы, прозвенеть сосуды и артерии и выхлопать пекло? Ибо в толще жизни застрял, как заноза, правоверный глухой… Кстати, — там, откуда вы бежали, или — куда вы идете?
— Мы идем на пикник. И почему — вы, а не мы? Вы не разделите с нами трапезу, отныне Дурис? — спрашивает Нетта. — Вас привлек не чарующий запах яств? За чем иным нас догонять?
— Возможно ли отказать себе — в усладах, а чреву — в скрипучей работе? Но с особенным аппетитом я жажду — ведущего!
— Ему могут быть неприятны люди из прошлого, — замечает запинающийся объятый. — Вы для него уже умерли — и зачем-то манифестируете назойливым привидением… Читали прогноз? В конце трассы возможны грозы.
— Пребывать в благодати — и впускать сброд себе подобных… располовинивать, размагничивать… И ответьте, где последыш Дафниевой глупости? Там, куда идет, или… кажется, от ее расплесканного тела тянет рыбой… Я хочу уже знать, где — сад тишины!
— Где, где… — говорит Аврора. — Расскажи — пятому, десятому, и жена тут как тут… Вы же —
— Неужели тот лидирующий персонаж укатил ваши вазы? — спрашивает звенящая скулами Нетта. — Блоха запрягла гору, а у первого — ни в руке, как у вас, ни под плащом — как у моего приятеля… и хотя к нему на спину подсел ранец, да в нем — тара под персики. Пока он сушил очередной ритон в очередном притоне… он говорит: в корчме на литовской границе, — у него стянули рукопись книги. Думали, в этом пакете — золото! Бывший владелец — уверен. Донору мало, что ущербных человеков горячит его кровь… болящих, порченных, вокруг него всегда клубится шушера. Он хочет обозначать себя устно и письменно… денно и нощно. Возможно, боги его укоротили, — и стряхивает со лба темную склоку волос. И стелющийся смех. — На соседней улице в самом деле давали помощь от Армии спасения. Не хлеб, не чай, не лапшу — персики! Водяные шары, что скользнут в вас и лопнут — дабы всем было радостно. И каждый персик, как в супермаркете, виртуозно завернут… правда, не в фольгу — в какие-то грязные, исписанные страницы. Я думаю, это и есть его рукопись… — и вытягивает из ранца мятую сигарету. — Нынче мода: вырывать из рук, высыпать из окон. А он опережает и отдает добровольно. И кругом — порядок: никакого мародерства.
— Дэн Сяо-пин повелел развеять свой прах, чтоб не занимать собой землю — чтоб крестьяне пользовали место под посев яровых, — объявляет почетный донор. — Свою радужную оболочку и кое-какие органы девяностодвухлетний покойник просит принять нуждающихся.
— Даже свекла была бы уместней, чем персики! — говорит Нетта. И, подавившись пущенным дымом или смехом: — Попутчик как нашелся в капусте, так в ней и рос, — и ненавидит подружку-свеклу. И никогда не ест. Мой конек — сто вариаций, одна другой багровее!
— Свекла отстает в развитии… — бормочет объятый, уткнувшись в газету. — Я ем свеклу. Просто это не доставляет мне удовольствия. Парализует — ее бесовской, развратный колор.
— Разве жизнь благороднее заревого, вечернего колера свеклы? Ты не находишь, что она катится в пищу богов?
— Я знала неофита-слепецкого, он тоже кропал том, — объявляет Аврора. — Или он был садист и просто так истязал бумагу шилом… пока регулярный кочет клевал ему печень. Тоже передавал бесценный опыт! А когда слепец полегчал и кочет его ухлопал — кто мог прочесть собачьи кучи маловыразительных точек? Так что определили — на дачную печку. На истинный профит.
— Почему вы все шествуете, о воплощение занудства! Разве вам не везде готов стол и дом? — спрашивает кричащий, с центробежными глазами. — В кружевных мантильях деревьев… на подзеркальнике вод, покрывших энтузиазм водоплавающих — стрекозами, отмывающими полет… и на застеленных солнцем холмах?
— Гонконг выклянчил у Китая часть праха, чтоб развеять прораба китайских реформ — над бухтой Виктория… — и объятый складывает газету в карман плаща и вытягивает из другого — такую же желтокрылую. — Потому что мы выбираем для пикника не прекрасное место, а прекрасное время.