Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Он всегда ищет то, чего у него нет. Острое и ужасное. Как в готическом романе, — говорит Нетта.
— Нетта не любит брутто, — бросает неотрывно от газеты объятый.
Скоро, скоро предстоят интересы: сквозь звенящие лиры и веселые разговоры веселящихся о веселье пробиваются дальнобойные тарелки — там, в полосе пикников, отнесенной ветром или течением времени и отдачей, — уже сумерки, и щелкают швермеры и петарды, и в воздухе — огненные письмена… Вероятны возлияния, магнетизмы, фонтаны одежд… или застольные беседы, словом — радости и шипучие, и цокающие. И какой-то свист и бульканье малахитовых рыб — или шуршащих жабрами листьев в сетях ветвей — или в их отражениях на маркой воде, раскачавшихся — канонерками, расчехливших стволы, рассучивших мелкокалиберные сучья…
— Я пересекал
— Во время текущей засухи… впадающей в следующее лето… в Туркмении учредили День Нейтралитета, — сообщает объятый плащом и опять выворачивает газету. — Протянули проспект имени Нейтралитета и сварганили гильотину… pardon, Арку Нейтралитета. Одноименный мост с выбитыми балясинами, водоворот, смотровую площадку и шампанское «Ледяной нейтралитет».
— Да и дом разлетелся на сто магических осколков, — говорит Аврора. — Но я вынесла сквозь ураганный огонь — ураганное платье и отсутствие проблемы: в чем пойти на пикник. Так что же объявлено — зной на многие лета или разгул пророчеств?
— Если первым объявлен — тот, сиюминутное не корреспондирует с оптимальным, — говорит кричащий, с наросшей на затылок спиной.
Но чем крупнее — шествующий навстречу шест, за которым — аберрация, замутненность пространства — аляповатым знанием… или — летящий навстречу гарпун, сбивающий на пикник, и в фокусе — упругие натюрморты, и из сорванного полога, то есть завесы, сорванной и уже расстеленной на поляне — красногалстучные индюки-персики… ау, не злоупотребляйте пастельными тонами, бубнит кричащий, маловато огня, дефицит ураганной массы… или — арбузы с перерезанными глотками, брызнувшие — пурпур… Чем ближе веха, тем навязчивее — ее перерождение, наступившая вдруг неоструганность, деловитость… И с последней ужимкой дороги налетают — на бесцветный осиновый кол. И, прервав целеустремление, изучают — глиняную табличку с клинописью… или на крепежной детали ржавый гвоздь — ухающую под ветром или под филина надорванную фанеру. И взамен километров, килокалорий, мгновений до старта и иных замет следопыта — скороговорка, кляузное кривописание: «Здесь окончил землю рыжий муж, клейменный до пят веснушками, уши из розовой папиросной бумаги. Объяснялся картаво, на монотонном языке, окончания сопрягал». И холмистое новообразование — деревенская груда расшитых корнями земляных подушек, и мерцающие пролежнями грелки камней, а сверху посажены в паутину два пятнистых, как глобус, незрячих яблока.
— Сами и кокнули, раз последние с ним беседовали, — говорит Аврора. — Вот и музей одной картины.
— Сопрягал неизвестно с чем… а известно — зачем? — вопрошает объятый и опять перелицовывает газету. — Возможно, у него были проблемы с пищеварением.
— Или — из общества «Прострелы в спине», — говорит туманноликая Нетта.
— Огненно-рыжий вплоть до самовозгорания, — произносит зауженный молодой человек в черном. — Глаза северные, архангельские.
И из сломанной трапеции — вдруг тоже сверкания: брызги речи… или — обанкротивший немоту ил.
— Какая веснянка, какая окрошка… — произносит Дафния. И звучит лиловым, обметает со вздутий барокко пшеничную пыль. — Здесь все в заблуждении, мой сын не рыжий, скорее — всклокоченный… будто с подрывной работы. Он очень обеспечен… — и, оглядывая тачку, в страхе: — Но кое-что бумажное, пергаментное…
— Как бы у него не воспламенилось! Возможно, сновидцу вострубят побудку, — говорит кричащий, с наросшей на затылок спиной. — Кто-нибудь добренький! Не отомкнете ли свою винотеку, не плеснете ли… не в ритон, так в пригоршню? Не скучать же до пикника.
— О счастье, тут чужой сын! — объявляет Нетта. — Жаль незавещанные уши. Папиросная
— Я тоже здесь — только тень, расщепленная на множество ходячих суждений, — говорит зауженный молодой человек в черном. — Например: вера в то, что есть некто — знающий все или главное, изобличает в вас леность духа.
— Источник передает: в огородах сельских тружеников обнаружились змеи, — говорит объятый плащом. — Егеря на наш запрос разъясняют, что в лесу змеи не встречаются, но появились тигры и фердинанды. Они не многочисленны, и жителям ничего не грозит… — и, оторвавшись от газеты: — Если первого не смутил этот небесспорный указатель — верно идете, товарищи…
И вновь подхватывают котомки и трезвоны — серебряные в памяти и золотые от солнца… или от дома Соломонова — царю Валтасару… и пробитые петлями окарины возвышенных до урагана и сниженных до вечных покоев одежд, и — между весельем: прохлаждающимися протоками и междусобойчиком лепестков, зонтиков, медовых коробок — простирают шествие дальше, к радости.
Но впереди вдруг опять — взрыв барабанов и бенгальские огни сосен: лес великих костров… И рухнувший мост Нейтралитета докатывает до ближайших кастрюль — кувыркающиеся, жужжащие обломки, и пляшут по дну солнцеравных сковород… Или — сотрясает костяк деревьев, хлопает фрамугами, раскрытыми из крон в синеву, исторгает клекот — или нескончаемый шарф факира — из поставленных на ветки остроглавых святых. И воздух вокруг и над трамплином дороги — отягчается, каменеет, обращая бабочек и стрекоз — в легкомысленные, полустертые петроглифы, и в проточных зеркалах меж рогатыми канонерками расшипелась бессребреница-тьма… И последние идущие аккуратно собрали движение — в щепоть, на плечо… и щепотку — на другое. А предшествующие, сбросив широкий шаг, раздраженно свернули свои папиросные хлопушки — в козью ногу тишины… а другие подобрались под крылышки скулящих колясок, протянув себя — меж мешками с картошкой и живостью воображения, слившись с поклажей… или удалились в иные бугристые фортификации. И Аврора комкает и прижимает к душе — сладострастное, и садится — в пыль, и набрасывает на голову бурный подол… А кричащий свергает фуксом блошковатую Дафнию и расплескивает — в колтун красно-бурых водорослей на рваной подошве, и кричит: — Земля! Горчичные цветы, коровьи лепешки! — и бросается на тачку, покрывая собственным телом — скуксившиеся кули и канистры. И бормочет: — Какая грызня на псарне туч… — и высматривает разбежавшимися глазами — какую-нибудь бутыль, и бормочет: — Возможен уксус… Зато запинающийся, объятый, без запинки опрокидывается — на спину, в траву, подложив под голову ранец, разметав плащ и опять явив — заниженное, ждущее новых веяний, и закрывает лицо газетой. И сквозь громы — из-под листа: — Нам сообщают: уже несколько дней к избирательным урнам привозят долгожителей — для досрочного голосования за пожизненного первого консула N, баллотирующегося в императоры… Спрашивается: адекватно ли оценивают ситуацию эти безнадежно устаревшие люди? Понимают ли, чего от них хотят — над избирательной урной праха…
— Сброшенный на подкрылки членистый, — говорит туманноликая Нетта, перейдя его ноги в футбольных гетрах — или в иной азартной снасти. — И опять целит в доноры.
И усаживается на слетевшее с чьих-то круч и закрученное в ионическую капитель одеяло, и вытягивает из ранца сигарету. И пока все веки заклеены, а клейменные очевидностью прочие части скатились на задний план, изучает зауженного молодого человека в черном — кощунственным глазом, зазеленевшим, как капсюли на ветках весны. Молодой человек — прислонясь к стволу, представив черты — грубые и прекрасные… или неумолимые, циркуляционные… слившись с черным трафаретом — или с его расчесанной ветром коростой, и в порталах — над стелющимися стопинами или стеблями — бронзовый луг, и воронки от пикников выпаривают сахарную фурнитуру.