Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
И пух на красных спицах опущен на колени. И Полина рассматривает дымящегося — солнце, рука у глаз.
— С ума сойти, если б ты присутствовал передо мной вечно, как Павлик. Он хоть не комментирует этот нонсенс, а смачно живет.
— Я предпочел величие отсутствия.
— Если я вяжу вечно, значит — мне близка идея. Тебя что-то смущает? — спрашивает Полина.
И третий, вытряхнув из куртки — битый воздух:
— И реальное пространство — ирреально: запах, будто в доме спрятан трехдневный труп.
— Павлик пополнил разлитое в воздухе — кислой капустой. Вогнал между слишком разбитой утварью — целый пифос, роспись чернофигурная: винторогие. Мне без конца носят дары осевшие и залетные данайцы.
— А кто есть все окисляющийся и окозляющийся Павлик?
—
И колеблющаяся половина усмешки. И взгляд на дорогу и выше.
— Я полагал, что первой с письмами ознакомишься ты. Но почему не преподать и Павлику — их выкосившую тщету? Какая разница — кто учащийся?
— Мой бывший м-м… младший брат. От братьев не избавиться. Все люди — братья… Лишь бы черпал из твоих комментариев, как из моих наставлений, — и Полина вновь принимается за работу.
И смех и свист дымящегося.
— Надеюсь, тебя не уличат в инцесте?
— Все затоварены собственными проблемами, зачем им — мои? Представь, я в самом деле кое-что заступила — не труп, но… Три дня я жду разоблачения и скандала. Трепещу — так, что мир на грани землетрясения! Комментирую его взахлеб и впроголодь — процеживаю знаки Судьбы. И вот — решающий вечер! Мои черты отточены до сверкания, внутри — пламя ада! И выясняется… — и Полина назидательно поднимает спицу. — Никто и не собирался объявить мне приговор, всем просто — не до меня. И все странные сближения — моя дурная фантазия. Затрут — даже на конкурсе идиоток. А ты говоришь: инцест. Какая мелочь, кто заметит? Свяжет меня — с прозорливцем, читающим во мне — страсть к кислой капусте, и теперь он поддерживает в доме запах преступления. Но почему он увлекся? Это — любовные письма?
И дымящийся, скорбно взявшись за виски — и отдернув руки… и плеск обожженных пальцев на ветру.
— О, недержание сердец… летнего света или тумана — ни стволов, ни ветвей, лишь в воздухе — насыпь мелких красных листьев — чешуя летучей рыбы… А также: подсветка незримого, коронация дня и ночи — зарей и прочие спецэффекты между письмами. Чьи строки — проводка тоски из канувшего в ненаступившее: пожухлый промежуток. Все разъезжающийся… Постфактум, антефактум — предел погрешности мира. И я спускаю перлюстраторов — с лесенки новых ортодоксальных надежд — в подвал страницы, где мелко рекомендую не чтить всерьез, если с сороковой по сотую диастолу, то есть эпистолу автор тяготеет… а в сто тридцатой — внезапно обирает отчизну и уже мнет безвозвратный билет… все равно ни в Ривьерах, ни в веригах между другими систолами — истец и ответчик не сойдутся в тех же значениях… профанных телах — девиация. Точнее, в последний миг — неожиданный эпизод, проходной, но не пропускной… и на проходку железной магистралью сквозь мерзлоту и мокроту, и праздник «Золотой рельс» — еще двести писем. А когда возомнят, что перекусили ненужные сращения вещей — другая внеплановая оказия… — и склоняясь к Полине, смещаясь в интервалах сияния и рассеяния: — Так что же ты натворила, что — трижды бодрствовала?
И покатившийся захлестнутым гусем клубок, расстилая след… Но Полина непроницаема.
— Теперь уже это не выплывет — и совершенно незачем исповедоваться.
— А сложить с души?
— И навьючить на тебя? Я профессионал, а не нюхальщица ветра, чтоб при смене урывок — трясти
Новый наполненный синью рожок заведен в угол уст… навстречу мчащему по дороге порожняку осени… И выпрямляясь:
— А вдруг некто Острая Мысль… случайный прохожий на шелестящем шагу — раскусит тебя, как…
— Прохожим ты был — тому… не затевай, что ты нисколько не изменился, а я на десять лет заветрелась! — говорит Полина. — И кто верит, что ты явился случайно? Наконец, Острый Зуб или Похотливая Рука с рефлексом разоблачать… я вся — на виду, как то украденное письмо. Как подброшенные тобой — Павлику и всей читающей публике. Как то, что ты вчинил нам — собственные любовные искания. И разлиновал их — регулярным полетом валуна с крыш. Птичник… вольный каменщик!
— Все, что с нами случается, мы и придумываем сами, — пожимает плечами третий.
— И если ты отвернул русло этих северных рек… застывших чернил — ко мне, возможно, письма обращены — ко мне? — спрашивает Полина. — Постфактум. Или антефактум? Чье-то из лиц ортодоксально надеется?
Пауза. Лопаются маковые кульки смеха. И дымящийся:
— А вдруг — твои письма ко мне? Ты забыла, как ежедневно отвязывала порочные… порожистые слова — в такие устья… И я выдвигаю вязь — на поругание, плеснув едким кали сарказма: в отправной миг она — недовязала…
— Распустила…
— Найдите, милые ученики, свежие выражения, чтобы не усомнились в вашей искренности, как я. И не ринулись сличать слово — с делом. Это пособие по риторике для младших школьников.
Солнечные ромбы и блики, цвет — склонность к закату. И новый дробящийся дым, и ветер.
— Моя престарелая соседка влюбилась, — говорит Полина. — Постфактум. В Грэма Грина. Ах, Полечка, я засекла… обнаружила величайшего… Глотаю все, что он написал. Смотрю на других и поражаюсь: как можно читать что-то еще? Зачем?! Надо им срочно раскрыть глаза…
— Вылущить из орбит…
— Пожалуйста, сообщите знакомым. Просто скажите, что есть такой Грэм Грин… — и мечтательно: — Как бы заставить всех читать Грэма Грина? Она не сидит с холодными зрачками. Она пылает!
— Ты права: мое появление — не случайно… — и грозно, сквозь закушенный горящий рог: — Ничто сморщенное и скомканное не просмотрено. Я прибыл — объявить тебе приговор! И уже отверз уста, но брат Павлик неправильно меня понял — и бросился угощать кислой капустой.
— Павлик отлично понял — ни откровения, ни спортивных репортажей отсюда не выпорхнет. И поспешил спасти ситуацию, — говорит Полина. — Он был прекрасно воспитан — бонны, гувернантки. Потому и не убирает за собой — отучили. Павлик бесполезен для укрощения бытовых гротесков. Он — эстетический объект. Мои глаза счастливы, если обращены на Павлика. Какую бы тюльку ни жевал. И мне ли не знать, как ты уступаешь ему — во всем! Уступив — даже меня. Так что когда ты пропал, я и не заметила.
— А разве я пропал?
— В лучах Павлика. В этой стране вообще все время пропадают люди. Ни за кого не поручись, ни в ком нельзя быть уверенным… — и Полина сдувает со лба процветшие гневом вьюны. — Не будь уверен, что я глупа и способна на героику.
И снова — маковые взрывы, раскаты, разлеты.
— Эти комментаторы очень менжуются, — говорит Полина. — Су-е-тятся, забегают вперед. Там — выход, исчерпанность… поле трав и виньетка куста, искаженного — потусторонностью. Последняя флексия, склоняемая ветром. Зачем взирать на историю — из куста, сквозь лучи заката, которые всех перекрасят? Сквозь испарения финиты… И не утверждай, что последний миг посеян — в первом: вытоптано… неплодотворно. Пока за кустом — кто кем обернулся, мы лавируем… свободны — на тропы. А вы — на паралич. Если малый сдал на излете своего педагога — почему не высмотреть его в годы учебы? И пустить по линии — любимых воспитанников. В этой проекции будущего он — не предаст! Я склоняюсь к тому, что жизнь — единовременный праздник. Да будет собранием лучших мгновений, а не последних! И, чем накладывать кучи сносок… — и смех. — Лучше предъяви событие — от другого участника. И выяснится — происходило прямо противоположное. Ты спрашивал, что я вяжу?