Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Сверток не оказался бомбой? — спрашивает Полина.
— Пустяк. Два пустяка: отрезанные уши. Ты вряд ли знакома с их первым владельцем.
— Я давала язык молодому японцу. Он бубнил имена подсиживающей нас твари и утвари, ища над всем — власть, — говорит Полина. — Судя по дикции — безобразную диктатуру. Вы вчера нагрянули в гости? И чем вы развлеклись во взбудораженном доме? Мы очень играли. Вы играли Гамлета? Или — на тубе? Мы играли в карточки… М-м? А что за бордюр — на этих горчичниках: зеленоликий, пупырчатый Бен или фавн с козловатой бородкой, покровитель стад? Красные пятирогие башни со счетчиками, отматывающими вам срок?.. На карточках есть другие люди. Целые фамилии… И во что вы играли другими людьми? Целыми сериями поднадзорных!.. В их число, кажется — нечетное… Или — неучтенное? Чтоб выбивать неугодных четных — до приятного вам количества… случайно, не двадцать один?
— Реальность начнет сыпаться. Упустит очертания, совокупность… — говорит третий. — И в двадцать два всех ожидает — одна ночь. Какое роковое совпадение… Но тут и там, схваченные липкими бликами, воссияют — разобщенные вещи, неслиянные, недосягаемые… стаффаж в картине мрака.
— Он не разгрыз разницы между слушать — и подслушивать, — говорит Полина, — в последнем ему мерещится неполнота информации. Что это вдруг? Вы присутствуете и слушаете полеглую скуку — или вы слышите много больше, чем вам отмерили, но вас нет. Как же я слышу, если меня нет? И — где я?!.. Не паникуйте, юноша из страны восходящего солнца, возможно, слышат ваши отрезанные уши, а вас растворили в стопроцентной тьме. Или — в двадцати-двух… Сева обнаружил, что японцу неведом вкус водки — и наполнил его до голубых глаз. Стал выспрашивать, с кем в России он решает тягостный половой вопрос. И раз диктатор ни черта не понимает, Сева вызубрил ему гениальную фразу: «Понимаю, но не принимаю». Теперь, как по мановению, — он все понимает! Но — не принимает… кроме водки. И, увы, веет перегаром.
И то же, то же — над полем трав: взгляд, следящий — течение дороги, вяжущий гнев — и перхоть пепла между прядями пламени. Кто-то осложняет окно — лишним временем, смыслом, дымом… И пунцовый, выплеснув за собственные пределы, забрызгал — не подчиненный ему реквизит. И удлинившийся ветер заживляет просвет между вставшими в раме — непреложностью. Уже сто лет — или двести? — пора сорвать болтовню, которая ничего не значит — ни для златоустов, ни для соглядатая — у него отрезаны уши, и имеют достоинство лишь вибрации и скольжение, ломкий жест, апломб и скопидомство роз… несущественные перемены цвета — и все надувающаяся гроза, упрочивая на лицах — свой отблеск. Но как безвременно хороши цвет и отблеск, и гроза, и ломкость, открытые — одному… владеющему — и тем и этим. И затягивается — мнимое спокойствие перед катастрофой… или — ее мнимость. И, послушные чужой воле, — затягивают пустоту, продолжая сорить словами.
— Одному из моих слепых предшественников — там, на площадке… старая дама поведала о неком учителе, чьи близкие тоже вдруг пропали из виду. Он гнал их гулкие, улетающие одежды и, вцепившись в особо увиливающий, беспозвоночный плащ, дал ему — встрепку… и из кармана выпал, шурша, в его ладонь стручок с горохом «сустак-форте». Старик не был уверен, что определил принадлежность плаща. Но с тех пор безумец крался за тайнами карманов — и был вознагражден: в каждом подозреваемом кармане отыскивался такой стручок — сустак-форте или сустак-митте… И подслушивал в истончившихся процессиях чью-то тему — то громче, то тише: трагическую музыку жизни… — и пауза, дым. — А кто — шалун Сева?
— Мой второй мм-м… старший брат. Тот, что торчит в желтом кресле и заносит на лист выражения гражданской позиции.
— Несет на лист…
— На прошлых выборах теща сказала ему: будешь голосовать против коммунистов — соберешь шмотки и переедешь к Полине. Образуем другого самца… Бывшая теща заведует народным образованием. Сева нашумел очерком о новаторской школе: молодые педагогички, положительная динамика… пластика… А на днях эта народница… старая комсомольская лапша, как зовет ее Сева, явилась к нам с новостями: ты еще помнишь воспетую тобой Ольгу Юрьевну, что влекла детей — к идеализму и устраивала волнения юных сердец? Ну, Всеволод, такая пышка! Поскольку ее открытый урок «Лев Толстой» собрал всех, кроме Льва, ее низложили из словесников — в воспитатели. И она ушла из школы — в секту. Ведет таинственный образ жизни, питается снедью зеленых оттенков и высохла, как щепка! Однажды ночью она приехала к твоей жене Тате, требуя — тебя. Мы объяснили: ты вышел, но вот-вот вернешься — куда ты денешься? И она осталась ждать. Утром Тата должна собрать твоего
Пауза. Ветреный звон маковых коробок… И Полина опять опускает вязание.
— Не означает ли твое отсутствие здесь — присутствия на волейбольной площадке, в сетях, натянутых — меж стволами, как на мух?
— Сегодня в двадцать два я исчезну отовсюду. Хочешь перенести на завтра?
— Завтра мир будет другой, — говорит Полина. — Возможно, затребуют героизм, чтобы внести в него — наш город, это окно и схождение тьмы — в тот же час. Многовато составляющих.
— Чужие мысли, чужие карманы… птичий пух — целая практика!
— Я и вяжу — целое, мне скучно крохоборство дроби, — говорит Полина. — Пуховые, белоснежные смирительные рубашки — на целый город… И он легче пуха смирится с твоим побегом.
Словом, юный ловец и другие двое — в окне — и празднуют тождество… торжество — на короткой воде случайности… над которой брошена к подножью шиповника — огненная корда: гонять куст из лета в лето, из коротких вод — в длинные… И молит преклонивший в шиповнике колена и чело, ибо сердце его в смятении подобно праху, чтоб осенили — чьим-то бессрочным взглядом… не сокрушили сих отверженных, обреченных — пронзающему пламени, да будут благословенны… да останутся — в окне! А может, из растрескавшейся чаши куста течет — пунцовый… к окну, чтоб гонять по кругу — окно.
И пространство смято и вдавлено в прорезь полета… шестикрылое пространство… Или — спорок с полета времени, с кружения хитрости.
И уже Корнелиус, войдя в свои сомнительные видения… обручив подоконник — с пылью, устлавшей остывающий, прогоревший след, и не слыша грома, молнирующего — членение стекол и расторжение квадрата, упуская потрескивающую усмешку третьего фигуранта, взвившегося в ветер… сам Корнелиус Первый — рядом с Полиной. Бликующий и блефующий — не привязан к сцене, как первые двое — к частной собственности: окну, миру… и если можно заменить третьего — первым, значит — необходимо! И заместить его здесь значит — везде. Отметьте: в дому — в уличном фасоне… в покрывалах пилигрима. Помимо дурных манер, он отбывал у вас срок чепухи. Кстати о равенстве и праве. Не прав ли Корнелиус, что сей преходящий и равен — своему присутствию? Или — своему отсутствию? Но — насыпанная столпом над травой чешуя листьев… разорванные шипами пунцовые плавники… и опять переметнувшаяся от Корнелиуса на ту сторону — вертикаль…
Далее — первый диалог Корнелиуса и Полины:
— Ты взошел в кустах вместо розы? И рядом со мной тебе привиделся дымящийся проходимец? У меня — тьмы знакомых, и каждый хоть раз да был проходимцем. А большинство — и осталось! — и Полина удивлена. — Клюющийся куст не пустил тебя наутек! — и в ответ на смятенное бормотание: ни слова! Ни слова… — Ты любишь немое кино?
И Корнелиус, скрипя косичкой, проводит в ветвящийся пункт — стихийное, превращает в корзину для мячей, в лисий перекресток — розу лис… изрешечивает экседру — множеством пробелов. И новая примета: кто пророс — из ремесла смеха и развеивает свое присутствие на глазах? Слиться со светом — и исчезнуть во тьме, все для забавы — он не участвует в человеках всерьез и никогда не относится к чему-то тепло… несерьезный наблюдатель.
— Ну? К нашим порокам он относится тепло и с большим участием. Наблюдатель ты, — напоминает Полина. — С чего ты взял, что он таков, — ты стоишь под моим окном часами? Ты мог бы разбирать пух и свивать Нить Полины, уводящую в нети…
— Ваше окно было — знак: все кончено! Миг — и пришествие вещей сорвется…
— Сорвалось? — спрашивает Полина.
— Возможно, если б вы назвали — третьего…
— Ах, главные лица у нас в руках: первый — ты, в насаждениях случайности. Вторая — я, смиренно вывязывая нечто… А третья величина, столь же дутая — твой мяч! Я думаю, солнце садилось — и тени потянулись прочь от тел. И моя грациозная тень, она же — душа, росла, как хмель, по омраченной раме… Моя душа стояла рядом со мной.