Шествовать. Прихватить рог…

Кокошко Юлия Михайловна

— Воздух густ и глубок — до незваных и непреднамеренных, проходящих по подошве царства теней, и усиливаются от врат заката к вратам пелены, и прибывают вдесятеро, выказывая крикливую многотелость. Как вплывшая во все каналы новостей многотелая и кратконосая жена, в чьем подъезде был взорван лифт, низложивший на дно двора — сорок семейств одним заездом, хотя что чему предшествует — взрыв опущению или наоборот… Но на расспросы репортеров об этом инциденте, небольшой, правда, мощности, несчастная тупо твердит: — Мне же готовить надо, а тут — взрыв! А мне пора готовить, сейчас муж придет голодный… — и, промокая меловую слезу неотъемлемым от плеча жены кухонным полотенцем: — Прямо я не знаю, мне же готовить надо… — ненасытный муж, сколько в него ни втапливай, помногу в день снова алчет, и сколько еще у него этих дней?

— Как склонивших податливое

ухо — к ее усилившимся устам, или чуть меньше?

— Словом, в этот час ей надлежит готовить, метать ножи со скоростью сто километров в час, посему неважно, предстоит ли она котлу — или отброшена, и, возможно, все равно, чью-то печень, яд — или профанацию священного действа: тюрю из слов, готовое непонимание, почему часть ее имущества именно сейчас вдруг стала для кого-то проблемой и подписана к столь взрывному удалению, и почему — в комплекте с домашностью этих марьяжников, кем-то набранных под одну с ней крышу, и кстати — почему бесшансовый муж ее до сих пор не прибыл грузиться…

— Не со всех ли кругов земли, не слыша друг друга, точнее — не ожидая очереди, аккордно — все, имеющие речь, свидетельствуют видимое сейчас и здесь — и резервное, ютящееся в иных временах и показывающее себя — избранникам? То же и в неодухотворенном предмете, кликушествующем — во всю фактуру. Или сузимся до имеющих письмо и провожающих день — в репортажи, поэмы, песни, описи. И если чьи-то страницы еще в дебюте выглядят — гулливыми и уже траченными на иные нужды, так и самое великое — заранее известно, и значит — кое-кто из имеющих письмо опередил время.

— Но сегодня и завтра случится то же, несомненно — дабы реабилитировать стоимость.

— Почему бы мне не признаться в лжесвидетельстве: в наветах от случая к случаю и ежевечерних?

Регулярная тяжба с привлечением углубленного числа фигурантов — веселая газета, где что-то преудлиняют, роняют, разбивают — лица, репутации, чьи-нибудь активные жизненные позиции, и созидательные работы, и определенные наработки… где верстают мнимые взаимосвязи и куда за песенные гонорары — или за песни — пишу и я. Или не пишу, но не возмущаю процесса и даже — усугубляю вариантами: неприязненно поправляя стиль, отстав от собственного — с повышенной мутностью и цветностью. И сострадаю оклеветанным — выщелкиванием ошибок, сознавая остаток ночи — неунывающей типографией, где вовсю печатается таблоид: десять бестрепетных полос, чтобы утро вынесло — сенсации с обнаженной натурой. По крайней мере, издание всякий вечер — ритмично обнаруживается в моих общих представлениях и прибывает вдесятеро.

Коррупция в городском правительстве, в милиции, налоговой полиции, в паспортном столе, в конференц-зале… Табличка на входе: Тихо! Идет фракционная борьба… Интервью предводителя затененной, но многопрофильной организации: я советую вам решать проблемы с помощью не автоматов, но — плодотворных дискуссий. Дача мэра — памятник казнокрадству. Снимок дачи, чтоб впоследствии выйти — загородной гостиницей, чей вид читателем в центре упущен. Завышение цен, обвес, включение счетчика… Пышные аресты торговцев наркотиками, назавтра скучающих — на прежних явках. Сообщения источника, желающего раскрыться не сейчас, — о сотрудничестве с министром на близкой ноге. Заказные убийства… заказанные в редакциях — для первой полосы всей недели. В пользу благотворителей, сделавших пожертвования на ремонт филармонического органа, дан торжествующий обед — со съедением всех их жалких пожертвований. Раскрыт заговор оппозиции, снимавшей порнографические ролики — об инициативных аппаратных работниках. Меж праздничных могил найдены убиенные младенцы, паники: нашествие сатанистов. Посетивший город министр убыл к постоянному месту воровства. Портрет предводителя затененной организации с новыми инициативами: шефство-спасение школы от пошлостей учительской дидактики, постановка детей на крыло. Ночная бабочка: мы с обществом перестали быть единым организмом — дайте мне мои двести баксов за день, и я иду в ученицы швеи-мотористки.

И оперение желтой газеты — желтоклювые, неоперившиеся. Студенты с страстью к знанию: как вы формировали свой преступный умысел? С жаждой целого: картина должна быть комплексной, приложение — недоставшие типовые детали. Не просмотревшие сетку действительных событий, еще не вкусившие величавых трагедий и со вкусом раздувающие ничтожное — до катастрофы. Зарабатывая себе на учения и создавая всем — максимум проблем…

У них не меньше имен, чем надежд, что наладили именную прогрессию сами, раскрепощая

накатавшего три сочинения — в три и пять писцов. И, упустив одноликость новообразованных, захламляют город — многофигурностью правды. Но порой подбираются — в одну полководческую фамилию, переходящий кубок — нарасхват и сверкает под самым скандальным творчеством. Как-то в картинах редакции мне мелькнул — вечерний разъяренный в поисках автора, опять что-нибудь опрокинувшего или залоснившего. И желтоперые, веселящиеся бросали на пальцах, кому сегодня принять кочующее имя — и нейтрализовать искателя.

— Ничто так не заслуживает фантазии, как попрание запрета. Жизнеутверждающий сюжет — камертон проникновенности. Опустим планомерные работы и броски против общества с разбрызгиванием статей — желчи, кровей, флегмы… Или неподдержание общих традиций — во славу дублирующей системы: прогулки в верхнем уровне, неуместные возрождения, неорганичные проходы сквозь и прочий отвлекающий и обволакивающий маневр. Но добрый романтически-демонический стиль — спустить себя на растерзание, склонить к остракизму… Тогда не одну вашу голову, но целиком вас перебросят — с правого фланга на левый, где гуляют брезгливость и ужас — эти свидетели, эти зрители!.. Для меня несомненно — мое беспринципное расхождение с природой. С тех пор, как я полагаю, что одиночество — это я, и с упоением терзаю образ изгоя. Но сейчас вокруг меня репетируют свободы — ничьих надзорных глаз, как это замутняет изгойство!

— Значит, не добродетельность, но — бюрократизм общественного порицания?

— Особенно я вожделею к царским герольдам, глашатаям, вестникам! Чтецы указов, карающие языки, клеймящие эпики. Дикторы государственной школы: фразировка, огневые ударения, метания в регистрах, распевы и бушевания, динамика зудящих шипящих, обвалы гадливости! У меня не хватило бы духу вопросить этих смачников — а кто вы есть, что оглашаете не свои, но чьи-то омерзительные приговоры — этим судейским голосом, гласом Саваофовым? Как вы прониклись такой глубиной в нуждах грозной Родины? И где вы поместили себя — внутри, за строкой устрашающих анонсов, точнее — денонсаций? Или снаружи?

— А если лукавство смирения — и длиннейшее наслаждение страданием?

— Страдание любит вас во всех версиях. Но — поживиться конформизмом? Недобросовестностью — и всем продажным, и гнилостным, что есть во мне, и не увидеть мир — преображенным? Гиперболой? Я, разумеется, уже увидела. Поскольку центральную часть жизни я, естественно, обнаруживаю — в воображении.

— И кое-что от преображенного вы хотите отпустить в слово?

— Скорее, в несколько букв. По примеру поправляющихся в высоком уровне — не орлов, но мелочных и манерных ласточек, вдруг отобравших для рекреации — две широкие буквы из банковских посулов на крыше, случайно — приятные мне инициалы… Как убывающий между очередями улиц квартал, возможно — стержневой в механическом вращении города. Запруда солнца, высмоленные гранатовым кирпичные стены, набежавшая на них с маниакальностью следопыта — вестовая полынь, сигналя оловянными листьями — сестрам забвения. Избыточно жадный куст — в сохранившей себя, невзирая на истекший состав, комнате в бельэтаже: бальзамированный объем, перелесок лучей, зашторивших — стоявшие здесь оконные виды. Все где-то рядом — во времени или по скончании квартала, где что ни миг, заново начинается забывшийся город летней субботы, обескровленный исходом — в сады, на дачи, в чувственные южные земли. Вопиющий — здесь что-то происходило, чему нет продолжения — для меня, зато реальность уже не представляется такой фантастической. В станковой версии я высматриваю из кустов полыни — прекрасный, как библейская дева, город, оттого что в его гранатовые или кирпичные стены втерто — вечное лето… И, похоже, вижу его — разоблаченным.

— И то, что вы пережили в воображении…

— В моей жизни…

— Случилось в летнем городе, сохранившем в забытьи — неподдающийся стереоскопический элемент. Или в вашем случае не спрашивают о временах года? Время размыто, истекает вслепую… точнее — недооформлено.

— Скорее, недооформлен цвет. Что обусловливает стереоскопическое присутствие и даже притоптанность зимы. Отнесенные огни — для сложений буквы ночных транспортов на мерзлых пергаментах дорог, конечно зачитанных до черноты… Хотя возможна зима, расщепленная на движенья божественных харит и преследующих их граверов, повторяющих, и продолжающих и множащих грации, все более обесцвечивая. И, надеюсь, в каждой отдельной форме зима продолжается до сих пор, для меня — уже полтора года, а потом, конечно, будет подавлена, как затертое лето. Но стоит лишь посчитать разлетевшиеся детали, обманные куклы сугробов, повязанных санным следом, тут же сбившись, но при всяком счете — заново объединяя все в целое…