Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
— Возьми грудь, порыдай на моей груди, а я тебя пожалею и спасу, — говорит Белоедов. — Или не смогу?
— Кто не знает, что ты на все мастер. Наш искусственник!
— Укатал и вымолил, юноша. Повествуй.
И Нупс нижет ему рвы со львами и полусмерти в полпервого — и вразброс, и в сложных погодных условиях. Выгоняет на трассу племя икарусов-катафалков — с облавой на каждой остановке и меж поминутными светофорами… Но не хватает — фактурного достоверного кругляка — достать Белоедова! И пускает в салун — контактеров с минтаем, язву в нос… А про бочку — ни-ни! Ныне счастье имеет вид конверта от тети Ханы… тьфу, тьфу,
— Разве я захребетник? Клянчу кафедру и клубящийся кафедральный мрак? Материальные компенсации за моральный шмон? Мне бы — надежду!
— Ты убиваешь себя, — говорит Белоедов.
— Чем?
— Тем, что живешь…
И начинает язвить: язвит тебя, милого, да тетка твоя назад три года поди… вырви грешный мой язык, милый язвенник!
А Нупс нависает над Белоедовым стиральной доской, выжимкой кислых линий, еще раз, Белоедов, молвишь милый, и плевать, что пионеркам без тебя — труба, светлый горн твоим пионеркам…
— Ладно, ладно. Но задаром-то не спасу, задаром одни дела шьют, и то я не верю, — говорит Белоедов. — А надежда самого дорогого стоит. Вот отдай самое дорогое, а я тебе — надежду.
— Жену, квартиру? Или социальную роль?
— Ну, милый, моя социальная роль с твоей — как кардан с пальцем, — говорит Белоедов. — И мышеловка, которой снятся телефоны… так пусть твоя жена уже выкроит платье, а то — ню да ню… Вот ты, — говорит Белоедов, — Полу-Синий, да? Можно, конечно, счесть тебя Полу-Снежным, но ближе к Полу-Синему. И хочешь при том надежду?
— На цельное платье, — говорит Нупс, запускает краба в стоячее изображение — нет ли в водоросли Лотос острых предметов.
— Так отдай за надежду — белую половину!
— Ты что, Белоедов? Креста на тебе…
— Зато на твоем письме — крест. Есть крест на письме? — спрашивает Белоедов. — И живи себе с крестом. Не все равно — с надеждой, с крестом… с мурлеткой, с агнцем…
— А отдам? Есть надежда, когда есть надежда… но зачем Паскудно-Синему надежда?
— Э-э, милый. Ведь есть надежда, что станешь Полу-Снежным. А уж там и карты в руки.
— А зачем тебе моя белая половина?
— Чтоб задарить тебя надеждой, — говорит Белоедов.
— Ну — твоя! — говорит Нупс. — И отныне ни в чем себе не отказывай. Не идти ж без лавандера — на двор, где крестовый туз ждет — дружить, и гони ему ланиты — целоваться… синие, как бриз у брегов Абиссинии… а от страха за страшное решение — и синюшнее.
— Развязно декламируешь, не надул бы! — говорит Белоедов. — Но зачту тебе Книгу Судеб.
И берет со стиральной машины претолстый-прерастрепанный том и листает, и на голове у него — нуль горит. А Нупс затаил синее дыхание, но вдруг думает: ведь том лежал, еще я Полу-Синий был! Как вошли, на стиральной кутейкинской машине, ну что, если у Кутейкина одна стиральная, зато воды мутузит, и в волне что-нибудь ныряет и бесится, в общем — родня морской душе, и куда Кутейкину ехать — разве к теще на разрушение дачи, а том сразу лежал! И Белоедов, найдя страницу, сначала — про себя, а затем — вслух.
— Вот неприятность: неправильно набран нумер! — читает Белоедов. — Но звезды не настаивают — и предлагают альтернативный пример: в последний раз вы набирали сей нумер, если не ошибаюсь, в детстве? А с тех пор мелькнула целая жизнь… и кто цвел — отпал. Возможно, это произошло в одночасье… в одну
— И есть надежда?
— Конечно, милый. Как ни плюнь — все в бордюр.
А Нупс хрустит и трещит, пришепетывает и брызжет. Лафа профильному древу…
И вытаскивает объятие с лобзанием, свои холодящие примочки, раздарю Белоедову с Книгой Судеб пополам, построчно и поперечно — с чего начать? И видит: слева — продольный столбец, а справа — тоже продольный, но цифры. И качается над ванной — над всей раззявленой ледниковой пастью, видал, а? Видал, нюся, Книгу Судеб? И кричит:
— Стоп, Белоедов! Шаг в сторону — геенна… — и взбивает лобзание — в клык. — Это же справочник! Телефонный справочник читаешь! — ах, отчаяннейшее отчаяние, чаша не минет… опять туз трещит крестцом, копает на дворе пустоту — пусть наступит кто-нибудь в темноте…
— Ты что, милый? — удивляется Белоедов. — Не все равно, с чего судьбу считывать, коли она — судьба и уйдешь от нее недалеко? Хоть по копченой кастрюле читай, хоть по девственному Дому пионерок — судьба и есть судьба.
— Хм… Логично, старый волосун! — хохочет Нупс. — Ну, пойдем и во здравие твое — зелье…
А дальше — еще веселья, и часу в третьем прощаются, рукоплескания, ослиное ухо месяца… и Нупс, усадив Белоедова в такси, идет в свою тьму с тараканью. И посмеивается. Ну что ж, что синий, как куча помета? Есть надежда, что станет Полу-Снежным. И тетке при случае отзвонит, непременно! Когда-нибудь. И тетка пришлет конверт.
А бочка где?
Какая?
A-а, золотая. Чтоб хоть бочку не прочитали — Нупс ее съел. Съел — и забыл. Мало ли, кто что съел, так все и помнить — от первого молочного завтрака до прощальных тушеных мозгов в сухарях? И поет в пути, и играет на струнах эоловой арфы… И вдруг думает: а Белоедов-то — лысый! Вчера еще — в шерсти, а сегодня — огненный круг! А почему? Что с ним, с Белоедовым, вчерашней ночью приключилось? И не спросил! Ну и ладно, хочешь быть лысым — будь им, и наложить на тебя.
меланхолия. тема нераскрытого города
— Вы могли бы поговорить со мной ни о чем? Простив мне имя, сроки, зачем я здесь и где-нибудь еще, и не надеясь, что мои пилигримы-слова аскетичны и не ходят самыми краткими затоптанными путями… что они — караван сладчайших деревьев в сердцевине сада, каждое — в нимбе солнца, или острейшие шипы на полигамной розе. И что моя речь — апология правды, скорее — апология розы и полигамии. Зато вам откроются скверночувствие, ратные прохлаждения, сны, подмороженные между собой — нисходящим взглядом сонливца, открывающего глаза лишь во утверждение невозможности — получить желаемое.