Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
Бывают — длинные, как цирковая бочка под ногами, и вместо публики — лето в очках, а в очках — еще одно лето, и пахнет красной медуницей, даже если она — полузолотая и полубелая, но краски — красные, и пахнет морским побережьем — мокрые полотенца вдали на веревке очень влиятельны… И мчишься по бочке солнца, пока не сожжешь пятки, — о какие длинные неуловимые дни! Какие увертливые заброшенные утром в утро, а ночь счищаешь с чешуей запятых… И бывают — карцер в пять шагов, в каждом шагу — мыши, запеченные в черствые горбушки, а над ними курганы из окурков, и над каждым курганом — разбитое светило, а под каждой мышью в горбушке… что тут скажешь? Здравствуй, прекрасное завтра, паутина из ноздри.
Когда по зеленой доске вечера сползает гадкое, ворсистое 8 и, увертываясь от булавы стрелки, делится пополам и лелеет талию, а Нупс следит за ним, не мигая, — тогда… если тогда остаться в дому, что? Вдоль по околотку, от половинчатой двери до целого окна, от половика до непроглядной Французской Ривьеры —
А ведь можно оставшийся остаток дня разогнать — золотой бочкой, золотые опилки лета веером! Поманить из гардеробчика кеглю с коньяком, двухнедельную, сопревшую, заманить на бочку, и самому — скок за святой водицей: но-о, в разлив! И Нупс еще вчера собирался, но предвидел: вдруг назавтра ему — совсем чехол, и не ошибся, а назавтра чуял — что напослезавтра… а перспектива открутилась. Но подкараулил его четверг, четверг-зубами-щелк, и защелкнул! И что? Претвориться вермишелью, проскользнуть сквозь четверговы клыки — в пятницу? Там детектив на соседском диване, там кубок Европы, то ли шахматный, то ли матовый… но за кубком — кубарем — выходные! Два дня — в дому, как единственный кубок на зуб Европе, как Европа на одном быку… Дом, вытягивающий из Нупса смысл сквозь соломинку, выпарывающий наметку ума по белой ниточке… и надобно пережить четверг для этих радуг, но скорее — четверг переживет Нупса. Ведь Нупс — что, сколько в день он длился? Пять часов по карцеру, и в полпервого умирал, а обратно воскресал к рассветному гимну, выходил из Триумфальной арки посиять нотой до, покрутить носом, а в полпервого — назад. В час, когда домой приносят почту, и могут — письмо, санкцию на жизнь, а могут и нет. И Нупс томился в работе до полпервого, и вдруг догадывался: почту принесли, а письмо не захватили. Если сдашься надежде, так протянешь до шести — и только в шесть умрешь. И нестись ему с работы семимильным юзом, трепетать жабрами перемен, лопаться смолистыми почками, клокотать медным пищеводом и следить, кто за кошка дорогу перешла: местком переплыл, или червь переполз, или птеродактиль в дактиле — все к смерти. И взлететь к почтовым ящикам — прыгуном с шестом, на сучковатой своей надежде, и только тут, в шесть — спиной в ящик. Можно, можно, да только какой-то голос, ехидна утробная, еже-полпервого выкручивался из Нупса штопором и объявлял: капец, закрылось письмишко, как твой умишко. И хотя Нупс не до конца верил, надежду выкряхтывал — да знал: опять правдив, как пуля. И все равно бежал-летел-не-здоровался, и топтал в ярости улицу, если нет автобуса, а автобус щипал Нупса дружным, спаянным коллективом пассажиров, ставил сумки в Нупсову спину, как в багаж, душил поручнями, разминировал нос — минтаем из ста мешков. Тут и покойницкое терпение взвоет уголовной сиреной! Так бежал — как ненавидел дом, куда бежал, опять явится в длинный, как забой, вечер — а навстречу четыре стены: развлекаться Нупсом в кости, перекатывать по углам, брезговать лоскутами меж ребрами, брать выигрыш — на латыни… А пуще, чем дом, чем автобус-рыбный-поручень, ненавидел Нупс Нупса — ведь отчеканено ему было: нет письма, высыпано конторской известкой, а летел, прыгал, простирал к ящику члены… и получал газету за труды: на, читай, начинай одно, дочитывай — другим, я твоя, командор! Одна газета, одна, одна… и тащился к себе, а останки свои оставлял у ящиков, забывал подобрать мощи, подмести на площадке, бестелый, бесполый — и хулил и полое, и набитое, сквозь письма не проскользнуть, с каждого в день десять писем дерут, и зарплату сыплют письмами… Но уже примерно в два, в три ночи, кукуя в кухне над книжными листьями, Нупс опять постепенно сползался — заводил опорно-двигательный агрегат, и пальцы резались, и нос набирал крен, и другие кое-какие детали в натуральный масштаб и похожего цвета: новый день — новая почта! И хоть ясно — и сегодня не принесут, не носят, когда так ждешь, раззявили изумление, чмокают восхищением, а обязанности по боку! Ясно… а целое утро — наслаждайся собственным составом, все смазано, гнется, и отверстия отверсты, знай стриги ногти, заливай в свою воронку дымный кофе и перетирай продукты — в дрянь, ах, охота, вдохновение! И надежду новенькую, хрустящую — и на стену, шаг назад, и в альбом, и скорее — в щель на затылке, руки прочь!
И так он умирал-растворялся и сотворялся из растворения полтора месяца неотлучно, как от добровольной народной дружины, а тому назад и послал — свое письмо, запустил бумерангом — в проросший из памяти город и вообще в другое число. Потому что у Нупса, так мне хочется завить сюжет, имелась тетка — фея,
Ну и продолжается — сам собой. Нупс Нупсом.
Например, так. Например, вы встречаете утром знакомца, с коим расстались в полночь — и вдруг обнаруживаете, что голова у него — буквально праздная борозда, а только в полночь — и колосилось, и ерепенилось. И что? Например, можно спросить:
— Ба! Ты всерьез так огорчил своих болельщиков — или пошел на погружение?
Но это те, кто прямее линейки. А игривые интересуются:
— Откуда такой кучерявый, как тутошний шелкопряд?
Та же линейка, но наоборот, а наоборот линейка тоньше.
А есть еще в жизни поэты — и рвутся наложить на пустошь новую метафору:
— Это кто там яйцевидный? Кто погасил свои эмоции? Кто нам башку наизнанку вывернул — так, что все извилины разгладились?
Это если произносить, а можно и в рот набрать что-нибудь. И уж кто взаправду тонкий, тот тактично не заметит некоторые с кем-то первобытные перемены. И заговорит — как с нечесаным, будто взгляды давно отстоялись — и от веяний момента не меняются! Только глаз — чуть в стыдливую сторону, но — чуть, а не косить гиеной, будто задняя мысль на спине висит!
Например, однажды у Нупса была подруга, и вдруг Нупсу сообщают, что подруга на сносях и вот-вот обрадует общество пополнением, а сам Нупс не замечал. И подруга ему молчок. И Нупс думает: что? Сказать, что все знает, и раскошелиться на соответствующие льготы? Но раз сама не говорит, значит — тайна, значит, не хочет, чтобы Нупс знал, значит, Нупс должен так, будто не знает, потому что — и не знал, пока незаинтересованные его не заинтересовали. И думает Нупс: а дальше что? Когда пополнение составится? И новобранца тактично не замечать, пока сама не расскажет, а вдруг до совершеннолетия не расскажет? А вдруг и после?
Ну его, Нупса — в теснине сомнений, но — о пакостнике, что еще вчера в полночь — лохмат, как таежный маршрут, а наутро — полная эвакуация! И если кто-то пытается сказать — при такой чьей-то незатейливости, и если слеп и нем, все — что вдоль, что параллельно. А Нупс никуда не спешит и думает: какая пропасть разверзлась меж вчерашней полночью и сегодняшним утром! Сколько потрясений село на остриженного, как трагически преломилась тайна его судьбы! Какое преображение мира перелистнул Нупс с закрытыми глазами!
Вот как жил мой герой Нупс, и это достойный его пример. И однажды в городском сквере повели Нупса по аллее и привели в сказочное место: там качели и ложки на блюдце, как серебряные лодки на пруду, прыгай и плыви лодкой из пруда в море, из моря — в мировой океан, и дорожные указатели над водой висят, гаснут дневные — вспыхивают ночные, а берег пахнет красными цветами, и даже — полузолотыми, но запах — красный. И Нупс почти уплыл, но в тот день ему было некогда. А сколько потом ни вояжировал мимо сквера, и насквозь сквозь сквер и сверху — ни разу на ту аллею не попал. Чертов сквер весь, всем взводом деревьев на плацу: три шага в длину, семь в ширину, там никаких качелей, пруда-океана — там за ним дома набычились. А ведь Нупс помнит: здесь, и запах красных цветов. И помнит, кто вел — бабушка вела, и сиреневый единорог-берет, и карманы до колен: с конфетами, с яблоками… и кого встретили — соседского Вовку Дутова. А найти не может! Бабушка, я семь платьев сносил, сорок ног истоптал, где… не успел договорить, глядь — а бабушки десять лет как нет. И Вовка Дутов — незрим, как кочерга.
И вот сколько-то спустя Нупс идет откуда-то или куда-то и где-то вдруг видит: пьяный кавалер на дворе, а рядом — гулящая красавица машина «Жигули»: хорошится — то в левом осколке обзора, то в правом, то в ручьях из лопнувшей трубы… и еще кавалер, но помельче сортом. И первый пьяный — бух сандалией по струе, растоптал милашку в сырость и вопит бывшему отражению:
— И чтоб твоя сука-машина больше по жизни не ездила! — а еще кавалер, помельче сортом, тот ни при чем. Но первый ему покровительствует. И благосклонно интересуется: — У тебя деньги есть?