Шествовать. Прихватить рог…

Кокошко Юлия Михайловна

Но еще страх и ужас… петля и яма… хоть Нупс и не признается, считает: пятого звонил, шестого послал, ну — неделя на вечный ход теткиной ноги в провиантские склады, здравоохранение… значит, числа двенадцатого. Если в Киев не приспичит. А вдруг решит — обернется до письма? В общем — в двадцатых числах. Двадцать второго бывший дядя родился, зря родился, все равно выродился, а тетка противоречит — и во всех годах метит зряшный день особым гужоном: хоть из Планерского, хоть из Лапландии, а из Киева и подавно. И дядю — к букету сантиментов, накось, пуся деньрожденец, я чокнусь с вашим бывшим неудачным здоровьицем! Двадцать первого — из Киева, двадцать второго не до Нупса, до дяди, двадцать третье плюс праздничные постскриптумы, амортизация печени… а двадцать девятого — уж зачтет послание. Но уж первого-второго — точно. И неделя на обратное сочинение, и неделя на ридикюль —

сам неделями таскает, а десятого-пятнадцатого отправит. Если восьмучей фразой не обвосьмучится. И посулам-руководствам — еще неделя: на какой ост-вест Нупсу обернуться, через чье плечо чихнуть, куда закопать… И в чем не признается считает: двенадцатого туда, двенадцатого обратно. Ну, учитывая нерасторопность почтовую — тоже квитанции прослюнявить, а через неделю спохватятся: Нупсово письмо в обстановке их трудового подъема — лишнее. Вымажут невостребованное — истекшим месяцем, вырежут — серпом по… адрес — крест-накрест! Нупс так и видит, так и воет на рогатину, всесветно крестом прихватят! А местная почта тоже не сразу, где это — чуть прилетело? Еще три дня… значит, двадцать четвертое! И нашарит двадцать четвертого в ящике крест.

И ждет двадцать четвертое: цементы, бруски, железный поток! А если не двадцать четвертого — четвертое крайнее! — ну, считай, победу зацепил, в жилу вышел! И несет домой полполучки — бутылью, плескучей единицей, загружает в гардеробчик, а жена отвлеклась от недокроенного платья и говорит:

— Нобелевку дали? Звезды нам к месту. Мне как раз Белоедов нужен… — и спрашивает: — Навестим со звездами Белоедова?

— Всепогодного шалопая Белоедова? — уточняет Нупс. И спрашивает: — А зачем нужен?

— Нужен.

— А зачем?

— Нужен.

— Нужник какой! — и спрашивает: — А как ты ему при мне молвишь, зачем?

— Я его в ванную оттесню. Как ты — счастливых избранниц.

— А ты видела, какое у него лицо? — спрашивает Нупс.

— Какое?

— Или не видела?

— Я с ним обычно в темной-темной комнате беседую.

— Такое не видят, — говорит Нупс. — Когда меня спросят, как я представляю диавола — в человечьем, я скажу: как Белоедов. Он все может, все!

— Потому он мне и нужен.

— Но мой коньяк не оросит Белоедова. Мне тоже нужно, и цели мои чисты, и путь к ним свят.

И заворачивает кавалерийский наскок — кого-то со службы сократили, а жена с квартиры согнала и дорогу бурьяном засеяла, перебрался в трущобы, а там — пожар, в общем, только Нупс ему и наплещет. И дальше дрожит, как топот копыт, коченеет кочаном на стерне, и откуда в тетке столько черствости, как в горной выработке? Знала бы, как Нупс ждет, с какого всхолмья писал, на лопате листочки свои пристроил — с копиркой в промежутке, откуда??

А тут наступает двадцать четвертое. А послал шестого, но не этого, а предшественника, но если не востребовано — вернут сегодня. И в полпервого, как положено, голос шепчет: нет письма. И Нупс опять примеряет ипохондрию, шарит на дне внутреннего мира злокачественную кочергу… И вдруууг: да ведь двадцать четвертое! Да ведь если нет — ведь у тетки! Здравствуй, жизнь моя в жирных пятнах, на бочку нагвазданная. Если ящик — без креста, крест без ящика… Здравствуй, здравствуй, носовитый! — кричит ему ящик и летит навстречу крылатой ракетой «Томагавк». А Нупс рраз! — и на ступеньку у подъезда, и глаза за пазуху. Вдруг — есть? Сидит-заседает и думает: ведь соседи думают — и чего думает, крест свой дальше и выше не тащит, подъезд загромоздил? Вечного помощника ждет? Ап — и вперед. Запускает руку в ящик, а глаза за пазухой. И нащупывает газету. Вынимает один глаз — газета! Вынимает все глаза, разворачивает, трясет между строк — нет письма! — одни партийные рекомендации. И даже тошнит, что нет, что у … тетечка-мотечка, феечка-конфеточка… Караууул! Спасение!

Но коньяк Нупс сегодня не пьет, а то — нате вам письмишко на опохмелочку, пожуйте, пока чужой не занюхал. А жена отвлеклась от платья и желает оспорить почетный приз: не идешь на свой коньячник-компостник? Нет, гашение конюшен на два дня отложено. А тогда не дойти ли до Белоедова? Не дойти, у меня синий бок колет, а Белоедов — аж на той стороне общественной морали. И ходит он два дня Полу-Счастливый и еще не верит, что — Полу-Спасенный. Но все отъявленней — к ящику, все циничнее — руку в щель, а умирает все меньше, и все больше — Полу-Смертью. И на пятый день — обхватило! Дотекло до теткиного сведения, теткино сведение в курсе!

И в таком растридцатом счастии — растридцатого — уже совсем безрассудно — к ящику.

И уж подлинным головорезом — внутрь… и нащупывает конверт. И хохочет: неужто? — и прыгает: и допрыгнуть не успел, а вам — ответ! И, хохоча, достает… И видит: крест. Собственным домом подпер, собственной улицей к нему привязался! А с изнанки последняя печать: за выходом твоего срока… за тем, что, кроме тебя, никто его не востребовал… и нечленораздельное.

И Нупс идет и все хохочет от удовольствия, ведь надо же, а? — едва разбежался — и уже! — комедия проклятой фините: принеслась на тачанке диктатура свободы! А от чего у тебя свобода, ласковый? — выскрипывают ему перила на третьем этаже. И Нупс щекочет их мизинцем: от вас, костлявые, от вашей зазеленевшей кости. Заходит домой, стоит посреди комнаты и не может вспомнить, что он делает, когда приходит. То есть теперь ему — что? Начертать вдоль белофинских обоев: «С Новым годом»? Или всем ночным путникам дверь отворить? Или с понтом вымыть руки? А недорезанное платье прикусило рукав — и хоть убей.

И стоит он так — в поиске политической ориентации, и вдруг чувствует — по спине кто-то ползет. И по плечу. Нупс вывернулся и видит: конверт по нему ползет, усами шевелит, и у конверта заячья губа. А у другого конверта — волчья пасть. Нупс — на пол, катается, сбивает с себя конверты, а те со спины на грудь перескакивают, в волосах запутались. И бежит по Нупсу, как по торфянику, белый и синий ужас… и от ужаса Нупс догадывается: где шкаф? Скорей! А шкаф отсучил от себя тень и сутяжничает с ней за место, чтоб не скучать, и совсем ему не до впускания Нупса. Брутова душонка… всем — конверты с фигой!.. И тут, о счастье экономии — Нупса выключают из розетки.

Но вот — тьфу. Не удалось мне стереть спиной розетку со стены, поздно! Опять включают! Видит Нупс — расстелен он на полу, подоткнут тенью от шкафа — и чрезвычайно смущается, потому что данность у него — завалящая, бесхарактерность, чмо… И он незаметно для жителей Земли поднимается, вспарывает в отместку шкаф, незаметно прихватывает плескучую единицу хранения и незаметно бежит. Да, а дело-то — в четверг, потому так и назван рассказ: в четверг Нупс воскресает из ожидания. И видит белые прямоугольники под ногами — вот они, указатели из пруда в океан! Вот, что открылось ему в страду: ревущий катарсис! И Нупс решает бежать к мировому океану. Но что-то зашкаливает в четверге, какую-то технику, вечно что ни возьми — невечно. И купол четверга как пристегнут к небу, так и коробится, а стены вдруг опадают в падаль. И бедный Нупс — тьфу ты, какой воруй-городок, — он вдруг незаметно становится заметным в походе на синий океан по белым прямоугольникам проезжей части. И низкий очевидец — тут как тут, в белой перчатке под козырек с синей искрой. И пользуясь интересами в конвертах, запрашивает аж три рубля, пока я не намекнул на червонец, а я вот-вот… ну никак мне не удается вызволить Нупса! Приходится выпускать из него три — со слезой по кремлевской башне, переводить в непроезжую или непролазную часть… И Нупс думает: я куда-то шел? Неужели на распродажу последнего имущества? Зато не к Белоедову! — так он надеется, а куда? На кусок бесед, на сосущую открытость для диалога… Ведь не умолчит про письмо, после пол-сосуда выложит! Будет клянчить утешения: а вдруг не на ту букву воткнули? Ничего не путали, а этот контрольный экземпляр — на! А вдруг тетка не в Киеве, а в больнице месяц раздавила, в полусанатории? В Обществе лишенцев какой-нибудь железы? Раз ей восемьдесят три года три года назад назначили! А поскольку у Нупса участковый — крестовый туз, тут-то тетка и обособилась. Да, может, не тетка к телефону подрулила? Завелся у нее, например, ферзь, дядин сменщик? Если ей так запросто в Киев схлынуть, так еще — лягушка-царевна! И варила флотский борщ и не могла — к телефону, вот ферзь и снял. Но тут вдруг кухня зашипела, вспенилась — и весь флотский борщ из берегов! И он бегом — спасать, дезактивировать — ну и, ясно, забыл сообщение. Да потому в телефоне и шипело! — флотский борщ, осиное гнездо! Ааа, вот к кому шел — к Кутейкину! Кутейкин на флоте служил.

И приходит к Кутейкину. Открывает Кутейкин исподлобья.

— Не клюет? — спрашивает Нупс.

— Клюет. Покоцанный петух, — вычленяет Кутейкин. — Зубы жмут. В субботу на даче так прищемили — чуть не самоликвидировался! Хотел завещание накатать, надо же отлепить тельняшку родным и близким, не то в ней и спишут, во фрак не ввернут. Тянусь из последних сил к бумаге, а тут вихрь — и отдувает! И бумагу, и последний час…

А из кухни — смех.

— А там кто весел? — спрашивает Нупс.