Схимники. Четвертое поколение

Дорош Сергей Васильевич

– А степняки что? – спросил ант.

– Какие степняки? – Самота уже успел забыть, о чем говорил прежде.

– Которые Атамана захватить пытались.

– Да что им станется? Гикнули, свистнули да в степь умчались. Наши не погнались за ними с мальцом на руках.

– Интересно было бы поговорить с этим Коноваленко, – задумчиво сказала Малышка. – Он небось много ведал таких историй, да, поди, умер давно, коли Атамана до схимы знал.

– Помер, вот только не так уж давно. – Чуб нахмурился. – Третий день пошел, как не стало его.

– Это тот старик, который взорвал себя вместе с передовым отрядом имперцев, ворвавшимся в ваш дом, – вдруг догадался Кислота. – А я думал, ему лет

пятьдесят.

– Ему было хорошо за семьдесят.

– А еще мне казалось, что весь ваш отряд – ученики Атамана.

– Так и было. Коноваленка он держал при себе как сына старого друга. Кое-чему научил, конечно, но дальше этих мелочей дело не пошло бы. Стрелок он был хороший и опыт, конечно, имел немалый. Давно бы куренным стал, как его отец. Только не хотел. Ему нравилось ходить под личным началом Атамана. Ну и нас, тэлэпнив, древней мудрости учить, военным ухваткам и старым думам. А историй всяких и я немало знаю, – добавил он для Малышки.

– От него наслушался? – спросила девушка.

– Кое-что от него, кое-что сам видел. Есть у нас один чуб в Гарматном курене. Сами по названию понимаете, кто там.

– Не понимаем, – отозвался ант.

– Гармата – по-чубовски пушка, – пояснил Кислота. – Целый курень пушкарей?

– Это Атаман придумал всех их вместе собрать, – пояснил Самота. – Так и молодежь учить легче, и за пушками следить, и вообще… Да не о том речь. Все время он с собой подкову таскал. Вроде как на счастье. Не знаю, примета такая странная существует. Древняя. Некоторые верят. А однажды пошли на хунну всем кошем. Хан у них объявился, начал всех собирать под свой бунчук. Гурханом стать захотел. Неясно там все было. Вроде бы на курултае большинство ханов поддержали его, но, как всегда, недовольные объявились. А куда им податься? Вот и прислали на Сечь гонцов. Наши чубы сперва басурман хотели в кипящем масле сварить, да урезонил их Атаман. Сказал, ежели объединится Орда под одним бунчуком – заплачут наши хутора. Не хватит сил степняков сдерживать на границах, придется по сечам отсиживаться. Старшина посоветовалась, Рада пошумела – и порешили помочь мятежным ханам. Год, наверно, воевали, да не о том речь. В одном бою пушки наши славно ордынскую конницу посекли картечью. Позиция хорошая была. Холм высокий, сзади пологий, а спереди – крутой обрыв. Вот над этим обрывом мы пушки и поставили да и гвоздили вражеских вершников. Ан тут сам гурхан во главе отборной тысячи в обход пошел.

– Глупо, – заметил Кислота. – Воевода должен позади войска быть, а не во главе строя саблей размахивать.

– И это мне говорит человек, который сам пустился вплавь через штормовое море? Почему же ты в ту ночь не командовал из какой-нибудь башни, рассылая по городу посыльных?

– Не сравнивай. Я не воевода. Для всех был лишь главой тайного приказа. Войска мне не подчинялись.

– И ты приказов потом, когда вернулся, направо и налево не раздавал, – скептически закивал Самота.

– Надо же было кому-то брать командование на себя. А через море к «Рыбе-молоту» только я прорваться бы смог. Не было других. Вот и поплыл. Из меня и воевода-то хреновый. Никогда не командовал больше, чем сотней.

– То-то и оно, – кивнул чуб. – Иногда бывает в бою такое, что воинов в атаку просто не поднимешь. Не подчинятся, еще и бунт учинят, на копья поднять могут. Хороший воевода тогда берет саблю в руки и сам идет в первых рядах. Поверь, это действует сильнее любых призывов и угроз.

– Ладно, что там с гурханом-то?

– Прорвался он через тот фланг, где тумены непокорных ханов стояли, и по пологому склону вышел на позиции Гарматного куреня. А пушкари и без кольчуг были. Схватились, конечно, за

сабли. А тот чуб, что подкову с собой таскал, гурхана заприметил, ну и уж не знаю, как он сквозь охрану прорубился, низенький был, но крепкий, сам мог пушку на позицию выкатить. Словом, схватились они с гурханом, а у чуба сабля возьми да сломайся. Другой бы там и помер, а этот не растерялся. Вынул из-за пазухи подкову свою, под саблю гурхана поднырнул и в лоб подковой ввалил. У степняка бедного кровь из носа и ушей потекла, там он копыта и отбросил. Мы потом шлем его всем кошем разглядывали. Проломил пушкарь наш стальную пластину, как есть проломил. С тех пор Подковой его и назвали.

– Я другого Подкову знал, – тихо проговорил Кислота. – Знатную банду сколотил. Может, не повесь мы его, Механик в ученики взял бы. Уходил от городской стражи, как от детей, и тайный приказ выследить его никак не мог. Правда, убивать он больно любил. И зверски убивал. Если бы не это, схимник из него славный вышел, мозги работали получше, чем у меня. Сдал его наш знакомец Камбала.

– Ага, я слышал, вы говорили, – кивнул Самота. – Вот тогда про нашего Подкову и вспомнил. Только наш мозгами не знал как пользоваться. Зато в бою соображал быстрее многих.

– А степняки что? – спросил ант и сразу уточнил, дабы не получилось как в прошлый раз: – Охрана гурханова.

– Дались тебе эти степняки. Не о них же история, а о Подкове.

– И все же?

– Да что им станется? Мы с братом Холмогорский курень в тыл завели, ударили так, что только кровавые брызги по всей степи. Врятувалы гарматныкив. А остальное войско как увидело, что пал гурханов бунчук, разбежалось по своим кочевьям. Мы добычу собрали – и домой. А мелкие войны там еще лет пять шли. Ханы все обидами считались. За год большой войны немало их накопилось. Потом, как всегда, утряслось все.

– А может, гурхан этот ставленником Акына был? – предположил Кислота.

– Не, перед походом Акын с Атаманом встретились, переговорили. Кошевой наш – он завсегда чужие границы уважал, то бишь земли других схимников. Не хотел Акын объединения Орды. Боялся, снова двинутся на север, весь мир завоевывать, как бывало уже не раз. И как всегда, по рогам и получат, рано или поздно. Не любил он перемен.

– А у вас все получают имена в бою? – спросил Гордец.

– Нет, что ты. И не имена это вовсе, а прозвища. Коноваленка того же Назаром звали, как и Атамана. Коновал его в честь друга нарек. А Подкову, не помню, то ли Тарасом, то ли Панасом. Имена у нас разные. Некоторые – венедские, некоторые – ордынские. Их крови люди тоже на Сечь приходят. А случается, и от древних остались. Одного куренного Александром, к примеру, звали. Правда, что это значит, никто не помнит. Говорят, воевода такой у древних был, стратег по-ихнему. У горцев тоже часто имена древних бывают.

– Слушай, – задумчиво произнес Кислота. – У меня первая твоя история все из головы не идет. «Понеслись кони в степь» – это ведь сигнал был, так ведь?

– Ага.

– Не пойму, как Коновал смекнул, что ему делать.

– Дурья моя башка! – Самота хлопнул себя рукой по лбу. – Унесся мыслями вдаль, забыл, что вы не на Сечи выросли. Игра у нас есть детская. Так и называем: «Понеслись кони в степь». Четверо играют. Двое говорят, двое стоят с оружием наготове.

– А смысл в чем?

– Заболтать противника, отвлечь внимание и незаметно вставить в беседу сигнал «Понеслись кони в степь». По этому сигналу одна из сторон бросается на другую. Говорящий без оружия, так что второму нужно вовремя перебросить ему саблю. Успеют – значит, говорящий противника умирает сразу, и второму приходится рубиться против двоих. А побеждает тот, кто всех убил.