Шипучка для Сухого
Шрифт:
Так какого же хера я приехала к тому, кто был причиной моей боли?
Моей потери?
О чем я думала, овца? О чем?
Я резко разворачиваюсь и выхожу прочь из коридора, вниз по служебной лестнице.
Расположение больницы примерно такое же, как и у нас, я интуитивно нахожу служебный выход, устремляюсь прочь.
Москва ласково обнимает меня теплыми, пахнущими прелыми листьями, руками.
Привет, моя дорогая.
Зря я тебя не любила.
Ты же меня укроешь?
39. Спустя
Олег.
Плечо ноет. Но я терплю. Не даю колоть обезболивающее. Пусть так. Зато живым себя чувствую.
Раз болит, значит живой. Хотя бы местами.
Не мертвец.
Смотрю на Москва-Сити. Красиво, бл*.
Красивый город — Москва. Холодная стерва, надменная. Как баба, купленная, покорная у твоих ног. Но, как только закончатся бабки — сразу посылающая тебя нахер.
Так вот, у меня для тебя сюрприз, сука: не закончатся бабки! Только не у меня!
Опять накатывает злость, которую я уже нихера не могу контролировать. Да и не пытаюсь.
Москва за окнами равнодушно смотрит на мою перекошенную физиономию и так же равнодушно подставляет зад, чтоб я ее поимел. В очередной раз.
— Босс…
Вася, сучонок. Пришел. Я не поворачиваюсь. Пусть говорит и уеб**ет. Я тут на шлюху любуюсь. На тварь, утащившую самое дорогое. Спрятавшую где-то. Тварь.
— По «Глобалу»…
— Похер. Передай Ремневу. Пусть раскатывает.
— Ремнев до вас не дозвонится. Ни по прямому. Ни по какому.
— И тебя, типа, парламентером послали?
Сопение.
Значит, его.
Знают, кого пнуть перед собой. Стратеги.
— Ладно. Пусть заходит.
Ремнев является не один, а с группой поддержки.
Лысый привычно скалится, почесывает щеку. Разваливается в кресле, без разрешения.
Ремнев косится неодобрительно, но ничего не говорит.
— Босс…
— Олег, давай по-быстрому. Я же тебе по «Глобалу» все сказал.
— Да, я просто с отчетом. Вы не проверяете, обратной связи не даете. Мне надо структурировать следующие шаги, инициировать банкротство. Но у них другое предложение. Мы просчитали, выгодное.
— Нет.
Ремнев замолкает. Недовольно щурится. Я его понимаю. Он тоже теряет бабки. Как и я.
Партнером я его сделал пять лет назад, отдал тридцать процентов акций. И не жалею. Он и до этого был активен, а теперь вообще рвет. Таких людей только так и поощрять.
И теперь ему совсем не нравится идея банкротства «Глобала», когда его можно поиметь по-другому. С большими дивидендами.
Но мне этого не надо.
Этих тварей, из-за которых я все потерял, я хочу видеть на коленях. В долговой яме. В зоне. Я постараюсь, чтоб им там было комфортно. И чтоб у них было много любви. Много. Столько, сколько не каждый выдержит. Чтоб они захлебнулись в этом.
Чувствую, как опять меня ведет, выдыхаю. Хорошо, что не повернулся
И так получили моральную травму полгода назад, когда Шипучка пропала. Наверно, до сих пор удивляются, что живые остались.
Мысли о Шипучке неизменно возвращают взгляд к окну. К проклятому городу, в котором я сижу безвылазно все эти полгода.
И буду сидеть. Пока не найду мою женщину.
Полгода назад, когда она внезапно просто исчезла из больницы, я думал, с ума сойду. Вернее, тогда я не думал. Потому что нечем было.
Сначала решил, что ее утащили те твари, что стреляли в меня. От одной этой мысли хотелось выть. И на стены бросаться.
Потом выяснилось, что она ушла сама. Камеры наблюдения зафиксировали. Вышла из больницы, прошла парком и растворилась в проклятом городе.
Мы закрыли все. Весь город. И до сих пор закрываем.
Ее фотки, ее ориентировки везде. По всем отделениям, во всех малинах, подпольных шалманах и ночлежках. Отелях, съемных хатах и хостелах. Вокзалы, такси, аэропорты. Даже, сука, Макдоналдсы!!!
Плотность покрытия такая, что мышь не проскользнет. Москва и область.
Но, сука, ничего. Полгода.
ПОЛГОДА.
Моя женщина где-то находится целых полгода.
И я все это время чувствую себя живым, только когда болит рана в плече.
Рана, за которую ответили уже все виновные. Вся дирекция «Глобала». И теперь добираюсь до учредителей.
Служебное расследование длилось недолго. И было настолько качественным, насколько это вообще возможно.
Обычные терки за хороший кусок. И обычные дегенераты, вылезшие из стремных девяностых, не похоронившие еще свои гребанные малиновые пиджаки.
Ну кто мог знать, что они решат так топорно сработать?
Ты, ты, Сухой, должен был знать!
Расслабился, мать твою, Троскен, решил, что теперь все по-другому. А все вообще не по-другому! Особенно здесь, на родине, чтоб ее!!!
Искали шустро. Ремнев по официальным каналам, Лысый — по своим, неофициальным. С моим разрешением передавать привет от Сухого для скорости.
Нашли. И даже, сука, исполнителей нашли. И даже, сука, живых!
И вот я оторвался!
Всю злость, всю ненависть, что накопилась за время безрезультатных поисков моей женщины, на них выместил.
Еще бы это помогло Ольку найти.
Не помогло.
Она растворилась в холодной Москве. Унесла с собой мою душу. Меня самого. Только пустая оболочка осталась.
Я смотрю на серое небо, уже с весенней просинью. И вспоминаю осень Питера.
И девочку, такую напряженную и отчаянно храбрящуюся в моей машине.
Ремнев за спиной что-то говорит о выгодах по распиливанию «Глобала», я не слушаю. Я все решил уже давно.
— Олег, ты читал Пушкина? — перебиваю его вопросом, — «Вещего Олега»?