Школа. Никому не говори. Том 4
Шрифт:
Люба вспомнила, что рядом с семейством Степанченко живёт бывшая мамина коллега, вышедшая на пенсию, – тётя Тоня, начинавшая негодовать при одном упоминании о соседях. Было от чего: драки, ругань, ссоры, пьянки, битьё посуды и окон – для интеллигентной коллеги семья Тимофея была образцом безобразия и полного бескультурья. Александра Григорьевна на откровения пенсионерки цокала языком и праведно возмущалась.
«Если честно, то я считаю, что твоя семья, Тимофей, похожа на мою. В моём доме тоже вечно гремят отборная брань да оскорбления. Только мои родители умело маскируются, притворяясь на публике
На самом деле Люба догадывалась, почему всегда терпела злые выходки Тимона, хоть и не хотела себе в этом признаваться. Когда-то Тим был и её кумиром тоже. Тихоня думала, что в чём-то вечно виновата перед ним. Надеялась, что шатен изменит отношение, предложит дружить. Но потом ей стало всё равно после знакомства с близнецами. Люба поняла, что Степанченко не бог, а обыкновенный склочный низкосортный гавнюк. Потому что Сэро и Коробкин, несмотря на домыслы вокруг, оказались приветливее и человечнее. Тим в глазах Поспеловой махом упал с Олимпа и вернуться обратно на пьедестал уже никак не мог.
Более-менее успокоившись, Поспелова встала с корточек, отряхнулась и, не забывая оглядываться, побрела домой. Её, кроме испытанного шока и горькой обиды, волновала ещё одна мысль: дошли ли до тайного поклонника гадости Тимона. «Поверил ли мальчик в то, что я потаскуха? Разочаровался ли? Какой бы мне совет дал Сэро? А знаю! Это будет его выбор. Так что живём дальше и не грузимся».
Степанченко обернулся проверить, на месте ли Люба, и едва не выругался вслух, увидев, что она сбежала. «Если б эти куры не вылезли, как дерьмо из забитого унитаза, я б сучке уйти не дал! Узнать ни хрена не успел. Выгодная тварь! Решила найти крышу? В седьмом классе Фарафанцева склеила, еле идиота отвадил! Теперь для цыгана наряжается. Что у того, что у этого предки барыжат на рынке. Ищешь, где повыгоднее, потеплее, да? Почему ты падкая на тех, кто при бабле, а? Своего мало?»
– Поспелова приоделась, и ты поплыл, Тимоша?
Парень очнулся и вопросительно взглянул на Виноградову.
– Наша мышка похорошела. Влюбилась, может, в кого? Она такая закомплексованная, прям жалко! Надо по-дружески ей помочь.
– Чем?
– Посвятить избранника в её чувства!
– Ну посвящай.
– Я не знаю, кто это, – наигранно пожала плечами Камилла. – Вы её фальшивой валентинкой обрадовали?
– Нет, нахрена?.. Не знаешь, так выясни! Тебе же интересно – вот и наводи суету.
– А вдруг это ты! – коварно намекнула она. – О чём вы болтали?
– О том, что Ибрагимов без тебя гуляет.
Виноградова мгновенно перестала жеманничать, поменявшись в лице.
– Дурак!
– Дура! – парировал Тимон. – Если это буду я, случится конец света. Бывай! Пока, девчонки! Завтра увидимся.
Степанченко повернул направо. Камилла недоумевающе посмотрела ему вслед, многозначительно хмыкнула, переглянулась с Ирой Уваровой да продолжила приятную беседу с ровесницами как ни в чём не бывало.
Глава 5.
Поздоровавшись с мамой и братом, шумно беседовавшими за обеденным столом, Люба прошла мимо, отодвинула занавеску и аккуратно пронырнула в комнату к Василию Михайловичу.
– Возвращаю, пап.
Отец приподнялся
– Прочитала? Понравилось? Клади в стопку на краю.
Девочка присмотрелась к скудному содержимому стола.
– Можно я у тебя эту книгу возьму? Уильям Теккерей «Ярмарка тщеславия». Любопытное название! Интересная?
– Конечно. Английская классика. Но ты можешь её не осилить.
– Почему, пап?
– Не по возрасту. Там много острой утончённой сатиры. «Ярмарку тщеславия» нужно читать медленно, смакуя, чтоб ничего ценного не упустить. Это тебе не фантастику и американские страшилки страницами глотать!
– Хорошо, постараюсь быть внимательной. – Люба потопталась на месте. – Пап?.. Можно к тебе?
Василий Михайлович ласково улыбнулся.
– Залазь.
Дочка взгромоздилась на односпальную железную кровать, перекатилась через отца и умостилась полежать сбоку, у стены, на которой висел на гвоздях тонкий ковёр с пёстрым орнаментом.
Ещё будучи совсем ребёнком, Люба обожала приходить к отцу в его маленькую опрятную комнату, где еле вмещались, толком не оставляя между собой свободного места, кровать, тяжёлый небольшой стол с тремя ящиками да низкий трёхдверный гардероб. Она залазила к родителю под тёплый бочок и читала вместе с ним какую-нибудь газету или разглядывала картинки. Становясь взрослее, девочка забегала всё реже и реже, но даже эти редкие приходы были для неё по-прежнему уютными и согревающими.
– Что там пишут? – тихо поинтересовалась подросток.
– Всякое разное, – мягко ответил родитель.
– Я с тобой почитаю.
Василий широко развернул газету, Люба обняла правую руку отца, положила свою русую голову ему на плечо и присоединилась к чтению.
Тихоня в жизнь бы не сказала, что отец и мать любят друг друга. Родители могли подолгу друг с другом разговаривать, что-то обсуждать или кого-то бранить. Разговоры эти были весьма мутными, тяжёлыми, и в них сложно было найти что-то доброе. Но нежиться и с любовью ухаживать друг за другом – никогда. Это не про супругов Поспеловых.
Для дочери тихий спокойный отец был человеком, который способен вытерпеть всё, и даже больше. Потому что жить бок о бок столько лет подряд со вспыльчивой спесивой Александрой Григорьевной и её тираническими замашками, на Любин взгляд, было каким-то жертвенным геройством.
Александра командовала на Солнечном 27 всем да вся, а Василий самолично отдал ей бразды правления, но не пустил в свою маленькую, без двери, каморку-комнату. Женщине запрещалось спать на кровати мужа, садиться на перину после того, как он аккуратно, с любовью, всё взбивал и заправлял. Для маминых вещей, которым было всё мало и мало места в огромном доме, отец отдал в своём гардеробе пару полок. Её одежда (как и во всех остальных шкафах в хате) лежала на выделенных нишах спутанным бесформенным комком. Григорьевна пару раз покушалась сложить свои сорочки на опрятно организованные полки мужа и тут же получала грубый отворот-поворот, что для главы семьи было весьма не свойственным. Василий так же запрещал загромождать свой комнатный стол посторонними вещами – на чистой поверхности лежали только его аккуратно уложенные стопкой газеты, книги да очки.