Школьные годы
Шрифт:
Мои личныя отношенія къ покойному Виталію Яковлевичу были настолько близки и продолжительны, что я имлъ случай видть и оцнить его и какъ профессора, и какъ редактора «Кіевлянина», и какъ члена общества, и какъ человка въ его домашней обстановк. Везд онъ обнаруживалъ тотъ же серьозный и вмст блестящій умъ, тотъ же живой интересъ ко всему честному, человчному, то же открытое, горячо-бьющееся сердце, ту же неутомляющуюся потребность дятельности. Роль его какъ публициста, создавшаго первый въ Россіи серьозный провинціальный органъ, сразу поставленный на высоту отвчающую затруднительнымъ политическимъ обстоятельствамъ края – достаточно извстна; но она уже выходитъ изъ предловъ моихъ «школьныхъ лтъ», и я можетъ быть коснусь ея въ другой разъ и въ другомъ мст. Теперь, возвращаясь къ университетской дятельности Шульгина, я долженъ прибавить, что его преподаваніе отличалось одною весьма важною особенностью: онъ считалъ своею обязанностью помогать занятіямъ студентовъ не однимъ только чтеніемъ лекцій, но и непосредственнымъ руководствомъ тхъ изъ нихъ, которые избирали всеобщую исторію предметомъ своей спеціальности. У него у перваго явилась мысль устроить нчто въ род семинарія, на подобіе существующихъ въ нмецкихъ университетахъ и въ парижской Ecole Normale; эту мысль раздлялъ также Н. X. Бунге, которому и привелось осуществить ее на дл; Шульгинъ же, къ величайшей потер для университета, въ 1861 году вышелъ въ отставку. Тмъ не мене у себя дома, въ ограниченныхъ, конечно, размрахъ, онъ былъ настоящимъ руководителемъ историческаго семинарія, и его бесды,
Причины, побудившія Виталія Яковлевича рано оставить университетъ, заключались отчасти въ тяжелыхъ семейныхъ утратахъ, разстроившихъ его донельзя впечатлительную и привязчивую натуру, отчасти въ непріятностяхъ, сопровождавшихъ его профессорскую дятельность. Привлекая къ себ всхъ боле даровитыхъ членовъ университетской корпораціи, Шульгинъ не пользовался расположеніемъ другихъ сотоварищей, и не умлъ относиться къ этому обстоятельству съ достаточнымъ равнодушіемъ. Ему хотлось отдохнуть.
Спустя два года, громадный успхъ предпринятыхъ имъ публичныхъ чтеній о французской революціи заставилъ членовъ университетскаго совта догадаться, что если причиною выхода Шульгина и было разстроенное состояніе здоровья, то причина эта во всякомъ случа уже устранена. Потеря, понесенная университетомъ съ отставкою даровитйшаго изъ его профессоровъ, была такъ чувствительна, надежды на замну было такъ мало, что между бывшими сослуживцами Виталія Яковлевича началось движеніе, длавшее имъ во всякомъ случа большую честь. Стали думать, какимъ образомъ вернуть университету того, кто былъ душою и свтиломъ его. Затрудненій, разумется, встртилось много. Тогда уже дйствовалъ новый уставъ, требовавшій отъ профессора степени доктора. Шульгинъ не имлъ этой степени, и слдовательно могъ быть опредленъ только доцентомъ, съ ничтожнымъ жалованьемъ. На такія условія онъ не соглашался. Тогда ухватились за параграфъ устава, которымъ университету предоставлялось право возводить въ степень доктора лицъ, извстныхъ своими учеными трудами. Вопросъ баллотировали, получилось большинство, представили министру народнаго просвщенія объ утвержденіи Шульгина въ докторскомъ званіи и о назначеніи его ординарнымъ профессоромъ. Министръ (г. Головинъ) прислалъ Виталію Яковлевичу докторскій дипломъ, при очень любезномъ письм. Но къ сожалнію, во всю эту, надлавшую въ свое время много шуму, исторію, вошли обстоятельства, побудившія Шульгина отказаться и отъ диплома, и отъ назначенія.
Какъ разъ въ это время разыгралось польское возстаніе. Событія расшевелили мстную администрацію, отъ нея потребовали боле живой, осмысленной дятельности. Въ перспектив имлись организаторскія мры, долженствовавшія совершенно пересоздать мстную жизнь; почувствовалась вмст съ тмъ потребность въ политическомъ орган, который служилъ бы длу пересозданія, явился бы истолкователемъ новой правительственной программы, будилъ бы русскіе элементы въ кра. Такъ возникъ «Кіевлянинъ». Виталій Яковлевичъ первый откликнулся новому движенію, горячо принялъ программу обновленія мстной жизни, и распростившись окончательно съ идей вновь вступить въ университетъ, отдался всей душой, со всею свойственной ему неутомимостью, дятельности провинціальнаго публициста.
Каедру всеобщей исторіи раздлялъ съ Шульгинымъ профессоръ Алексй Ивановичъ Ставровскій. Это былъ совершенный антиподъ Виталія Яковлевича, и какъ слдуетъ антиподу, очень его недолюбливалъ. Семинаристъ и потомъ воспитанникъ бывшаго главнаго педагогическаго института, онъ получилъ степень магистра всеобщей исторіи за диссертацію подъ заглавіемъ: «О значеніи среднихъ вковъ въ разсужденіи къ новйшему времени». Говорятъ, покойный Грановскій, когда хотлъ потшить своихъ друзей, извлекалъ изъ особаго ящика эту удивительнйшую книжицу и прочитывалъ изъ нея избранныя мста. Въ университетской библіотек мн удалось видть экземпляръ этого творенія; помню, что въ немъ между прочимъ говорилось что-то такое о происхожденіи портупей и темляковъ… Во все мое студенчество я не боле трехъ разъ постилъ лекціи Ставровскаго и очень затрудняюсь опредлить, какъ и что онъ читалъ; товарищи разсказывали о нихъ, какъ о винигрет какихъ-то выдохшихся анекдотовъ, собранныхъ въ книгахъ прошлаго столтія. Но я знаю, что недовольствуясь курсомъ всеобщей исторіи, Ставровскій читалъ намъ еще науку, по собственнымъ его словамъ имъ самимъ изобртенную, именно «теорію исторіи». Подъ такимъ заглавіемъ она красовалась и въ печатномъ росписаніи факультетскихъ чтеній. Я былъ на первой лекціи этой scienza nuova; профессоръ совершенно ошеломилъ меня живописностью метафоръ – то онъ сравнивалъ исторію съ голой женщиной подъ прозрачною дымкой, сквозь которую, т. е. дымку, проникаетъ пытливый взоръ историка, то строилъ какую-то необычайно сложную машину, на подобіе шарманки, объясняя пораженнымъ слушателямъ, что валъ означаетъ человчество, зубцы, за которые онъ задваетъ – событія, а рукоятка, которая его вращаетъ – ужь не помню что, чуть ли не самого профессора. Отъ дальнйшаго слушанія «теоріи исторіи» я уклонился. Нужно, впрочемъ, замтить, что слушателями Ставровскаго могли быть лишь люди не только не дорожащіе временемъ, но и обладающіе крпкими нервами. Послднее условіе требовалось въ виду того, что во всхъ иностранныхъ словахъ и именахъ профессоръ произносилъ е какъ русское p3;, и выговаривалъ Мнтнонъ, рнсансъ, и пр. Въ большомъ количеств это выходило нестерпимо, и студенты увряли меня, что однажды генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ, присутствуя на университетскомъ акт и слушая, какъ Ставровскій перечислялъ въ своей рчи заглавія французскихъ книгъ, почувствовалъ себя настолько дурно, что въ слдующіе годы, получая приглашеніе на актъ, всегда спрашивалъ ректора: «а не будетъ ли профессоръ Ставровкій произносить французскія слова?»
Ршительно не могу припомнить, какъ мы держали экзаменъ изъ «теоріи исторіи». Сдается мн, что факультетъ вовсе уволилъ насъ ютъ этой непосильной задачи. Зато очень хорошо помню, что оставшись по выход Шульгина единственнымъ представителемъ всеобщей, а по выход П. В. Павлова, также и русской исторіи въ университет, Ставровскій задавалъ для семестральныхъ сочиненій очень удивительныя тэмы. Къ сожалнію, не могу привести ихъ здсь въ точности, но знаю, что когда я разъ въ шутку сказалъ товарищамъ, будто Ставровскій задалъ сочиненіе: «о польз Европы» – никто не подумалъ, что я говорю въ шутку.
Такъ какъ я былъ рекомендованъ совту Шульгинымъ, то нерасположеніе Ставровскаго въ послднему перенеслось и на меня, и я очень хорошо понималъ, что на окончательныхъ экзаменахъ онъ не будетъ ко мн снисходителенъ. Можетъ быть имъ руководило и другое соображеніе, чисто практическаго свойства: онъ дослуживалъ срокъ и долженъ былъ баллотироваться на добавочное пятилтіе. Если бы въ тому времени явился кандидатъ на каедру всеобщей исторіи, шансы быть избраннымъ для него очень совратились бы; и напротивъ, при торжественномъ провал рекомендованнаго кандидата, факультетъ принужденъ былъ бы хлопотать объ оставленіи Ставровскаго на каедр. По этимъ причинамъ я не сомнвался, что мои экзамены по всеобщей и русской исторіи превратятся въ нкое состязаніе. Къ счастью, противникъ мой оказался изъ не очень сильныхъ. Древнюю исторію я сдалъ еще при Шульгин; изъ новой мн попался билетъ о Людовик святомъ. Разсказываю я чуть не съ полчаса – Ставровскій, не глядя на меня, только потираетъ переносицу. «Ну, а что-жъ вы самаго главнаго не разсказали до сихъ поръ?» вдругъ перебиваетъ онъ меня. Признаюсь,
Съ русской исторіей дло вышло круче. Я не былъ ни на одной лекціи по этому предмету и ршительно не зналъ, что изъ него длалъ Ставровскій. Товарищи говорили, что он сильно напираетъ на археологію, что онъ самъ производилъ какія то раскопки подъ Кіевомъ и даже поднесъ однажды бывшему генералъ-губернатору Бибикову какой-то котелокъ съ древностями, сохранявшійся съ тхъ поръ въ университетскомъ музе и называемый студентами «Бибиковскимъ горшкомъ.» Все это мало меня успокоивало, тмъ боле что русской исторіей я занимался гораздо меньше чмъ всеобщей, и ужъ въ археологіи вовсе не былъ силенъ. А на экзамен, точно на смхъ, попадается мн билетъ: «культурное состояніе Руси въ удльномъ період». Ставровскій какъ увидалъ, такъ и повеселлъ… Ну, пришлось и о Бибиковскомъ горшк поговорить… Ассистентомъ, на бду, былъ профессоръ русской словесности Селинъ, на благоволеніе котораго я никакъ не могъ разсчитывать. Поставили они мн вдвоемъ 3 (высшій, кандидатскій балъ былъ 4). Помощью такой отмтки изъ главнаго предмета со мной было бы совсмъ покончено, потому что не получившій кандидатской степени разумется не могъ бы выступить претендентомъ на каедру – но факультетъ взглянулъ на дло иначе, и пригласилъ Ставровскаго переправить отмтку.
Тмъ, однако, еще не кончились мои состязанія съ Ставровскимъ. Въ виду только что утвержденнаго новаго устава, я предположилъ тотчасъ по окончаніи курса искать приватъ-доцентуры. Надо было подать pro venia legendi. Шульгинъ, продолжавшій изъ своего уединенія интересоваться университетскими длами, посовтовалъ мн, не затвая ничего новаго, представить просто кандидатское сочиненіе, благо оно было напечатано. Я послушался, хоть работа эта казалась мн мало достойною. Она представляла, во всякомъ случа, двоякую выгоду – была готова, и притомъ относилась къ эпох, которою я наиболе занимался, слдовательно защита на диспут представлялась мн дломъ обезпеченнымъ. Ставровскій, назначенный въ числ оппонентовъ, тмъ не мене заране торжествовалъ, разсказывалъ что у него приготовлено боле ста возраженій, что онъ истребитъ меня съ корнемъ. Въ результат вышелъ такой скандалъ, какого вроятно еще никогда не было ни на одномъ диспут. Чуть не весь городъ собрался въ университетскую залу. Ставровскій началъ напоминаніемъ, что университетъ носитъ имя «императорскаго», и что поэтому защищаемыя въ немъ диссертаціи обязаны быть безукоризнены. Неожиданное предисловіе это сразу озадачило публику… Затмъ почтенный оппонентъ мой развернулъ тетрадь съ общанными въ числ боле 100 возраженіями. Но, Боже мой, что это были за возраженія! Напримръ, прочитываетъ онъ изъ цитируемой мною книги нмецкую фразу и доказываетъ что я ее совсмъ не такъ перевелъ. Дйствительно, между нмецкой фразой и моей нтъ ничего общаго. Вс недоумваютъ, я самъ ничего не понимаю… Попечитель, покойный сенаторъ Витте, предполагаетъ что у насъ были разныя изданія нмецкой книги; беретъ ее у Ставровскаго, беретъ у меня – оказывается совершенно одно и то же. Тогда я прочитываю по-нмецки ту фразу на которую ссылаюсь – переводъ выходитъ совершенно вренъ. Вся штука въ томъ, что Ставровскій взялъ на указанной мною страниц нмецкаго автора первую попавшуюся ему фразу, и вообразилъ, что это именно та фраза, которую я цитирую въ русскомъ перевод. По зал пробгаетъ сдержанный хохотъ, Ставровскій быстро переворачиваетъ листокъ и читаетъ дальше. Праздничное настроеніе публики все ростетъ, диспутъ принимаетъ характеръ совершенно несвойственный академическому торжеству. Наконецъ Ставровскій догадывается, что надо бросить свою тетрадку, и уступаетъ очередь второму оппоненту.
А въ конц концовъ, боле чмъ благополучный исходъ диспута ни къ чему не привелъ. Я читалъ лекціи всего одинъ семестръ. По новому уставу, политическая экономія отнесена была къ курсу юридическихъ наукъ, и такимъ образомъ Н. X. Бунге выбылъ изъ нашего факультета. Съ этой перемной факультетъ можно сказать разсыпался, поступивъ въ полную власть Селина и Ставровскаго. Мн за мои лекціи не назначили никакого вознагражденія, не признали ихъ обязательными для студентовъ и отвели для нихъ такой часъ, когда вс стремятся обдать. Со всми этими условіями я помирился бы, потому что аудиторія моя все-таки была полна, но вопросъ для меня заключался въ томъ – какимъ же образомъ я буду держать магистерскій экзаменъ при такомъ состав факультета? Очевидно судьба моя совершенно была въ рукахъ Ставровскаго. хать въ другой университетскій городъ мн не хотлось, да и ученая служба, при ближайшемъ знакомств съ мстнымъ профессорскимъ персоналомъ, перестала мн нравиться – и я принялъ приглашеніе генералъ-губернатора Анненкова раздлить съ Шульгинымъ труды по редакціи «Кіевлянина».
Съ этими воспоминаніями я однако зашелъ слишкомъ впередъ. Мн надо снова возвратиться къ первымъ годамъ моего студенчества, чтобъ сказать о третьемъ профессор-историк, П. В. Павлов.
Имя Платона Васильевича въ начал 60-хъ годовъ, т. е. съ перездомъ его въ Петербургъ, сдлалось очень извстно. Но въ Кіев, и въ особенности между студентами, онъ еще раньше пользовался громадною популярностью. Его любили, ему поклонялись, его именемъ клялись. Онъ соединялъ въ себ репутацію основательнаго ученаго съ ореоломъ носителя такъ называемыхъ «лучшихъ идей», призваннаго руководить молодымъ поколніемъ въ его стремленіи къ общественному и нравственному идеалу. Въ то время, т. е. въ 1859 году, когда я поступилъ въ университетъ, роль эта была довольно новая. Мои товарищи были, такъ сказать, полны Павловымъ. Понятно, съ какимъ нетерпніемъ ждалъ я увидть и услышать его. Громадная, едва ли не самая большая во всемъ университет, аудиторія была биткомъ набита. Сошлись разумется не одни только филологи и юристы, для которыхъ читалась русская исторія – сошлись студенты всхъ факультетовъ и всхъ курсовъ, поляки, хохлы, жиды – въ особенности жиды. Позади каедры, у стны, въ проход, густо тснились студенты и постороннія лица, устроившіяся кое-какъ на натасканныхъ отовсюду скамейкахъ. Сторожъ Данилка, маленькій, плутоватенькій солдатенокъ, весь сіялъ, точно это былъ его собственный праздникъ. Наконецъ профессоръ появился. Это былъ средняго роста человкъ, очень симпатичной, даже красивой наружности, съ застнчивымъ румянцемъ на лиц и прекрасными блистающими глазами. Робко пробираясь въ толп, взошелъ онъ на каедру, и лекція началась. Съ этой самой минуты возбужденное состояніе, въ которомъ я находился, сразу упало. Я былъ непріятно разочарованъ. Профессоръ, во-первыхъ, былъ совершенно лишенъ дара слова. Рчь его туго тянулась, останавливаясь подолгу посл каждаго знака препинанія, точно онъ диктовалъ плохо пишущему классу. Очевидно, содержаніе лекціи было усвоено профессоромъ лишь въ главныхъ чертахъ, и онъ уже на каедр, съ большимъ трудомъ, искалъ выраженія своей мысли. Во-вторыхъ, самая мысль профессора производила очень смутное впечатлніе. Передъ нами происходили какія то потуги, исканіе чего то еще не уяснившагося самому профессору, блужданіе въ какой то новой мстности, съ отступленіями, съ возвращеніями назадъ. Никакого отношенія къ русской исторіи лекція не имла. Она составляла введеніе къ такъ-называемой «физіологіи общества». Это была попытка систематизировать въ научномъ дух разрозненныя положенія позитивизма, клочки изъ антропологіи, отголоски еще не опредлившагося ученія о связи исторіи съ естествознаніемъ. Мн показалось, что профессоръ куда то сбился, гд то завязъ… Тмъ не мене я аккуратно посщалъ его лекціи въ теченіи всего семестра – и съ сожалніемъ долженъ сказать, что первоначальное впечатлніе мое не измнилось. Я ни разу не услышалъ ни одного слова, относящагося къ предмету курса. Продолжалась все та же «физіологія общества» въ перемежку съ антропологіей и археологіей, все то же тягучее вымучиваніе недающихся фразъ. Притомъ профессоръ ужасно конфузился, или волновался, въ глазахъ его часто стояли слезы.