Школьные годы
Шрифт:
Существенная разница между впечатлніемъ, производимымъ Платономъ Васильевичемъ, и его установившейся гораздо раньше репутаціей, долго приводила меня въ недоумніе. Впослдствіи, она для меня объяснилась. Почтенный профессоръ принадлежалъ къ категоріи крайне и мучительно увлекающихся людей. Онъ передъ тмъ только что совершилъ продолжительную поздку заграницу, и эта поздка отчасти сбила его съ толку. Онъ пристрастился къ археологіи и исторіи искусства, волновался итальянскими и готическими памятниками, всмъ тмъ, что ему открыли европейскіе музеи. Вкусъ къ этой новой области настолько овладлъ имъ, что совершенно оттснилъ прежніе интересы. Притомъ, умъ П. В. Павлова былъ изъ тхъ, которые не удовлетворяются спеціальнымъ знаніемъ, которые вчно тревожатся потребностью вмстить въ себ «все человческое». Отсюда постоянное блужданіе въ общемъ и безграничномъ, чрезмрная отзывчивость на вопросы жизни, безпокойная жажда большой и еще не опредлившейся роли. Натура высоко-симпатичеая и глубоко-несчастная, какъ мн казалось…
Я однако остался при томъ убжденіи, что несмотря на свои обширныя познанія и несомннную даровитость, Платонъ Васильевичъ былъ обязанъ своей громадной популярностью въ университет не своимъ заслугамъ, какъ ученаго и профессора, а своей роли носителя «лучшихъ идей» и руководителя молодежи. Къ сожалнію, лично я не наблюдалъ его въ этой роли – онъ при мн оставался въ университет лишь три-четыре мсяца – но я видлъ на своихъ старшихъ товарищахъ, что вліяніе его на нихъ было громадное. Въ этомъ смысл онъ имлъ то же значеніе,
Въ начал 1860 года уважаемый профессоръ покинулъ университетъ и перехалъ въ Петербургъ, куда давно уже стремился. Студенты точно осиротли… Рдкія письма, получавшіяся отъ Платона Васильевича, прочитывались кажется каждымъ образованнымъ человкомъ въ город… Потомъ дошли слухи. что онъ принужденъ покинуть Петербургъ, что въ его судьб произошла печальная перемна. Горе знавшихъ его было неподдльное, искреннее… Въ настоящее время П. В. Павловъ снова возвращенъ кіевскому университету, гд занимаетъ каедру исторіи искусства. Я не сомнваюсь, что новое поколніе студентовъ относится къ нему съ тмъ же уваженіемъ, съ тми же горячими симпатіями, съ какими относились мы.
Рядомъ съ почтенными именами Шульгина и П. В. Павлова должно занять свое законное мсто не мене почтенное имя Н. X. Бунге. Дятельный, серьозный, нсколько сухой по натур, нсколько отзывавшійся нмцемъ, онъ никогда не пользовался слишкомъ горячими симпатіями студентовъ, но конечно между нами не было ни одного, который отказалъ бы ему въ безусловномъ уваженіи. И какъ профессоръ, и какъ ректоръ, Николай Христіановичъ былъ неизмннымъ представителемъ законности, справедливости, долга, серьознаго отношенія ко всякому серьозному длу. При всемъ томъ, онъ былъ очень живой человкъ, безъ всякой примси педантизма и нмецкой ограниченности, отзывчивый на вс общественные и культурные интересы. Но главное – это былъ очень надежный человкъ, и знающіе его были уврены, что всякое дло, зачинающееся при его участіи, непремнно будетъ поставлено и сдлано хорошо, т. е. умно, дльно, справедливо и гуманно, съ нмецкою серьозностью и безъ русской страстности и распущенности. На экзамен, гд онъ былъ ассистентомъ, достойный студентъ никогда не могъ срзаться; въ коммиссіи, гд онъ былъ членомъ, необдуманное или пристрастное мнніе никогда не могло восторжествовать. Однимъ словомъ, натура Николая Христіановича стояла какъ бы посредин между русскою и нмецкою, заимствуя лучшее у той и другой. Такіе люди рдки и – необыкновенно полезны.
Какъ профессоръ, Николай Христіановичъ очень заботился о томъ чтобъ заставить студентовъ заниматься какъ слдуетъ. Его считали требовательнымъ, его экзаменъ на многихъ наводилъ страхъ. Дйствительно, плохой студентъ не могъ разсчитывать получить у него кандидатскій баллъ. Но за то, если студентъ занимался серьозно какимъ нибудь другимъ предметомъ, то могъ быть увренъ, что Николай Христіановичъ не только не сржетъ его самъ, но еще поддержитъ его передъ факультетомъ. Не довольствуясь чтеніемъ лекцій, отличавшихся всегда содержательностью и мастерскимъ изложеніемъ, Н. X. Бунге заставлялъ студентовъ длать извлеченія изъ рекомендованныхъ имъ авторовъ, и самый экзаменъ его заключался не столько въ отвт на вопросъ по программ, сколько въ отчет о собственной работ экзаменующагося надъ литературою предмета.
Не безъ сожалнія я долженъ сказать, что этимъ исчерпываются мои воспоминанія о профессорахъ, составлявшихъ дйствительное украшеніе историко-филологическаго факультета. Провинціальное положеніе университета было причиною, что пополненіе убыли въ наличномъ состав преподавателей совершалось весьма туго. П. В. Павловъ выбылъ когда я былъ еще на первомъ семестр, и затмъ до самаго окончанія курса и еще нсколько лтъ посл, каедра русской исторіи оставалась вакантною, не смотря на то, что именно въ Кіев, въ виду исключительныхъ условій края и политическихъ событій 1861-63 годовъ, каедра эта имла большее значеніе, чмъ гд либо. Шульгинъ тоже лтъ пять оставался незамщеннымъ, такъ что Ставровскій пребывалъ единственнымъ представителемъ исторической науки на факультет, имющемъ спеціальное историческое отдленіе. Университетъ, т. е. совтъ, вступалъ, сколько мн извстно, въ переговоры и съ Н. И. Костомаровымъ, и съ г. Иловайскимъ, и съ тмъ же Шульгинымъ, и еще съ кмъ-то, искалъ профессоровъ даже въ ндрахъ семинарій и духовныхъ академій, но все это ни къ чему не приводило. Разумется, кром провинціальнаго положенія университета и незавиднаго состава факультета, дйствовали тутъ еще и другія причины, и главнымъ образомъ интриги въ самомъ совт, гд представителями факультетскихъ интересовъ являлись такіе «дятели науки», какъ Ставровскій и А. И. Селинъ.
Послдній, съ переходомъ Н. X. Бунге на юридическій факультетъ, вошелъ въ большую роль, былъ избранъ деканомъ. Дйствительно, никто лучше его не могъ представлять своей особой историко-филологическій факультетъ въ томъ жалкомъ состояніи, въ какомъ онъ очутился съ 1863 года. Александръ Ивановичъ Селинъ преподавалъ исторію русской словесности. Онъ вышелъ изъ московскаго университета, откуда вмст съ сомнительнымъ запасомъ учености вынесъ только благоговйное поклоненіе Шевыреву и нкоторые смутные отголоски славянофильства. Личность совершенно бездарная, онъ хотлъ блистать краснорчіемъ и стяжать популярность среди студентовъ. Краснобайство его дйствительно не знало мры. Онъ сидлъ совершеннымъ шутомъ на каедр, кривлялся, скалилъ зубы, кидалъ нецензурные намеки псевдолиберальнаго свойства, закатывалъ глаза – однимъ словомъ изображалъ актера, срывающаго рукоплесканія съ александринскихъ верховъ. По содержанію, лекціи его были до невроятности скудны и жалки. Въ древнемъ період онъ придерживался буквально Шевырева, и это еще было сносно – по крайней мр студенты знали какъ готовиться къ экзамену. Но съ новой русской литературой онъ творилъ нчто невроятное. Вся фактическая часть отбрасывалась всторону, съ каедры лилась разнузданная болтовня о Малороссіи, о Польш, о Мицкевич, о Погодин, декламировались стихи Хомякова, прочитывалась зачмъ-то «Небожественная комедія» Красинскаго, переведенная блыми стихами самимъ профессоромъ. Огромное значеніе, придаваемое Селинымъ этому мистическому созданію польскаго поэта, объяснялось впрочемъ желаніемъ привлечь въ свою аудиторію поляковъ, составлявшихъ большинство въ университет. И дйствительно, студенты ломились въ огромную аудиторію Александра Ивановича, воображавшаго, что онъ устроиваетъ примиреніе съ поляками. Въ то время, т. е. передъ 1863 годомъ, поляки въ юго-западномъ кра дйствительно много говорили о примиреніи, о союз польской и русской (т. е. украйнофильской) молодежи. При общемъ настроеніи тогдашняго студенчества, при замтномъ развитіи украйнофильскихъ тенденцій, такой союзъ, хотя бы и временный, могъ бы повлечь для университета важныя и прискорбныя послдствія. Но предшествовавшая дятельность попечителя округа, Н. И. Пирогова, имла между прочимъ то значеніе, что студенты-малороссы поняли глубокое различіе между видами польской и украйнофильской партій, и держались чрезвычайно недоврчиво.
При всемъ своемъ шутовств и бездарности, Селинъ все таки производилъ впечатлніе, какъ будто живого человка, искавшаго
Очень ученые люди были также профессора классической словесности, гг. Дёлленъ и Нейкирхъ. Обоихъ произвела дерптская почва. Дёллена я зналъ раньше, онъ былъ назначенъ Пироговымъ директоромъ первой гимназіи, и этотъ выборъ, какъ вс выборы Пирогова, былъ вполн удаченъ. Трудно представить себ боле добросовстнаго, гуманнаго, симпатичнаго педагога. Съ сожалнію, онъ оставался нмцемъ, и я это испытывалъ не только въ гимназіи, но и въ университет. Оба дерптскіе питомца были отличные филологи, но въ такомъ узкомъ смысл, до такой степени вн связи съ русскимъ образованіемъ, съ русской литературой, съ русской молодежью, что произошло очень странное явленіе: въ гимназіи, гд учителя латинскаго языка конечно гораздо меньше знали, гд мы сами конечно меньше сознавали научное значеніе древнихъ языковъ – мы присутствовали на урокахъ латинскаго учителя съ гораздо большимъ интересомъ, чмъ на лекціяхъ нмецкихъ филологовъ. Помню, что когда уважаемый И. Я. Ростовцевъ (учитель кіевской первой гимназіи) разсказывалъ намъ о жизни Саллюстія, или Ливія, объяснялъ историческое и литературное значеніе «Катилинской войны» или комментаріевъ Цезаря, мы слушали его положительно съ наслажденіемъ, въ насъ загоралось желаніе ближе войти въ этотъ любопытный міръ, полный такихъ яркихъ красокъ; а когда Дёлленъ или Нейкирхъ излагали курсъ литературы, или древностей, стараясь говорить настолько медленно, чтобъ мы могли записать лекцію – весь интересъ къ предмету пропадалъ. И это происходило не потому, чтобъ насъ затрудняла латинская рчь профессоровъ – они умли говорить очень понятно, – а потому что въ ихъ устахъ древность явилась можетъ быть весьма близкою къ ихъ нмецкому фатерланду, но весьма далекою отъ какой бы то ни было, хотя бы лишь литературной, связи съ русской мыслью и жизнью.
Въ эпоху предшествовавшую возстанію, кіевскій университетъ былъ изъ самыхъ многолюдныхъ. Число студентовъ значительно переходило за тысячу, тогда какъ посл возстанія сразу сократилось до 400 съ чмъ то. Это даетъ понятіе, какъ велико было число поляковъ. Польскій языкъ преобладалъ. Не смотря на русское преподаваніе и русское управленіе, поляки держали себя въ положеніи господствующей національности и, надо прибавить, что такое положеніе опиралось не на одномъ только численномъ преобладаніи. Юго-западный край въ то время былъ чисто польскій край. Польское дворянство, богатое, образованное, сплоченное въ солидарную массу, владло двумя третями поземельной собственности, дававшей отличный доходъ, и съ помощью крпостного права держало въ безусловной зависимости коренное русское населеніе. Здсь, на благодатной почв Украйны, отношенія помщиковъ къ крестьянамъ издавна приняли чисто феодальный характеръ. Поляки были завоеватели, утвердившіе свое господство посл продолжительной кровавой борьбы. Отъ Хмельницкаго до гайдамачины, край былъ постоянно заливаемъ кровью, и когда наконецъ русская національность, истощенная, истерзанная, изврившаяся, отказалась отъ дальнйшихъ безплодныхъ попытокъ освобожденія – польское шляхетство налегло на нее съ надругательствомъ, съ мстительнымъ чувствомъ врага, у котораго еще болятъ раны, нанесенныя поверженнымъ нын во прахъ противникомъ. Разность не только племенная и сословная, но и вроисповдная, кровавые призраки крестьянскихъ и казацкихъ возстаній, необходимость пользоваться евреями, какъ посредствующей связью между шляхтой и народомъ – все это до такой степени обостряло отношенія между помщиками и крестьянами, что здсь крпостное право получило характеръ, какого оно не имло нигд боле, не только на Руси, но и въ Западной Европ. Помщики были не только собственниками земли и хлоповъ, они были политической силой, стоявшей военнымъ лагеремъ въ завоеванной стран, дйствовавшей не только во имя своихъ частныхъ, экономическихъ интересовъ, но и во имя идеи польскаго господства. Понятно, что изъ сферы крпостного права эти воззрнія и отношенія переносились вообще на все русское населеніе края. На чиновниковъ, изъ которыхъ только и состоялъ русскій городской элементъ, поляки смотрли презрительно. Льстя мстнымъ административнымъ іерархамъ, они въ то же время считали себя людьми лучшаго общества, представителями аристократическаго начала, европеизма, культуры. Хуже всего при этомъ было то, что многія лица высшей мстной администраціи раздляли тотъ же взглядъ, и по аристократической тенденціи считали себя ближе къ польскому магнату, чмъ къ русскому офицеру, или чиновнику. Эти администраторы, хотя бы ихъ гербы не восходили дале минувшаго царствованія, старались всячески показать, что только обязанности службы заставляютъ ихъ дйствовать въ такъ называемыхъ «русскихъ видахъ», но что ихъ личныя сочувствія, какъ людей «хорошаго общества», принадлежатъ польской аристократіи. Съ особенною ршительностью высказывались въ этомъ смысл административныя дамы, перенесшія съ собою на политическую почву юго-западнаго края кисейныя идеи петербургскаго или московскаго бомонда. Не трудно понять, какъ эти русскіе люди «хорошаго общества» питали польскую заносчивость и брезгливое отношеніе поляковъ ко всему русскому.