Шотландия. Автобиография
Шрифт:
— Мистер Джонс.
— Это был не мистер Патерсон?
— Это был слуга доктора…
— Вы знали, где живет этот человек?
— Он живет дальше по улице, на другой стороне, в Уэстпорте.
— А когда он вернулся с Берком, что ему сказал Берк?
— Он попросил осмотреть тело, сказал, что оно вполне подойдет; надо найти ящик и положить его туда…
— Он указывал на солому, где лежало тело?
— Да, и он хотел, чтобы тот посмотрел труп; но он на него даже и не взглянул.
Визит Мендельсона в Шотландию, 1829 год
Феликс Мендельсон-Бартольди
Мендельсон побывал в Шотландии во время своего пешего путешествия, в которое отправился вместе со своим другом, поэтом Карлом Клингеманном, и страна поразила воображение композитора и оказала заметное влияние на его творчество. О своих впечатлениях Мендельсон сообщал семье в письмах,
Блэйр-Атолл, 3 августа 1829 г.
Вечер, 3 августа, Хайленд, гостиница у моста через Туммел
Какая дикая буря! Дует штормовой ветер, ревет, свистит снаружи, отчего двери внизу хлопают и гремят распахиваемые ставни, но мы не можем сказать, слышим ли мы шум дождя или это вода от сорванных брызг, поскольку беснуется все. Мы сидим здесь в покое возле пылающего камина, в котором я время от времени помешиваю кочергой, чтобы огонь горел получше. В остальном, комната большая и пустая, по одной из стен сочится вода; сквозь тонкий пол слышны разговоры на половине слуг, эхом отдающиеся внизу; подвыпив, они поют песни и смеются — а еще лают собаки. Две кровати с пурпурными балдахинами, на ногах у нас шерстяные шотландские туфли вместо английских тапочек, чай с медом и картофельными оладьями, узкая винтовая деревянная лестница, по которой горничная приносит виски, гнетущая череда облаков в небе и вопреки всему шуму ветра и воды, вопреки разговорам слуг и громыхающим дверям все кажется притихшим! Притихшим и очень одиноким. Мне бы хотелось сказать, что тишина звучала громче, чем шум. Вот прямо сейчас сама собой открылась дверь. Это паб в Хайленде. Маленькие мальчики с пледами и голыми коленками и разноцветных беретах, официант в шотландке, старики в завитых париках, все говорят на непонятной мешанине гэльского. Местность просторная и свободная, покрытая густой растительностью, со всех склонов каскадами струятся потоки, бурля под мостами, там — маленькое пшеничное поле, но больше вереска с коричневато-красными цветками, лощины, перевалы, перекрестки дорог; везде прелестная зелень, насыщенно голубая вода — все строгое, печальное и очень одинокое…
Погода обескураживает. Я придумал свой способ, как ее можно зарисовать, и сегодня, нанеся несколько облаков, нарисовал карандашом серые горы; Клингеманн бодро рифмует, а я, пока идет дождь, завершаю рисунок новыми деталями. Но лучше, чтобы завтра не было дождя, так как по возможности мы собираемся посмотреть Лох-Тай, Кенмор и Киллин. Сегодня день почти осенний. Скоро я все расскажу о сегодняшнем дне; у меня столько всего, что я стану важной особой в доме № 3 по Лейпцигерштрассе… Когда я думаю о том, как этот кусок бумаги понесут в беседку и как вчера у водопада начало письма сдуло из этюдника и понесло вниз по склону на осыпь (впрочем, мы спустились и спасли его), и как только что жена трактирщика пела своему ребенку колыбельную, милую песенку в минорной тональности, и как все это отправится к тебе… И так еще несколько раз все будет ходить туда-сюда. Но когда установится погода, свойственная поздней осени, то я надену куртку для последнего дня путешествия и однажды вечером приду домой. Это будет весело. Но сейчас я по-прежнему в Шотландии, и неистово ревут ветры. Спокойной ночи. Я собираюсь лечь в постель за красными занавесками. Хороших снов.
На каком-то из Гебридских островов, 7 августа 1829 г.
Для того, чтобы прояснить, какое необычное настроение овладело мною на Гебридах, вот что со мной случилось:
Сколько всего произошло за это время. Самая ужасная морская болезнь, Стаффа, пейзаж, путешествия, люди, все это может описать Клингеманн, ибо, во-первых, он, в отличие от меня, не получил сегодня лондонскую почту, поэтому мне пришлось написать несколько писем, и, во-вторых, он не так, как я, измучен головными болями по вечерам, отчего мне даже думать тяжело, не говоря уже о том, чтобы
Воспоминания о жизни Эдинбурга, начало 1800-х годов
Генри Кокберн
Перу адвоката Генри Кокберна принадлежат одни из наиболее живописных описаний жизни Шотландии, и в частности Эдинбурга, начала и середины девятнадцатого века. В посмертно опубликованных мемуарах он описал всю свою жизнь, нередко отклоняясь от воспоминаний о ней в занимательные рассказы об обычаях, поведении и талантах своих сограждан. Его записи начинаются с детства и оканчиваются неизбежными сетованиями о лучших временах.
Из всех четырех лет моей учебы в школе набралось бы, наверное, дней десять, когда меня хотя бы раз не выпороли. Однако я никогда не входил в класс, не покидал его без ощущения, что вполне пригоден, как по способностям, так и по подготовленности, ко всему; да и не такой большой подвиг быть ограниченным одной лишь латынью, и непременно короткими заданиями, так как каждый из мальчиков обязан был рифмовать те же самые слова, тем же самым способом. Но меня это доводило до отупения. О, телесная и умственная усталость от того, что по шесть часов в день просиживаешь на одном месте, тупо глядя на страницу, без движения и без мысли, дрожа от неумолимого приближения безжалостного великана. Никаких наград я никогда не получал, а однажды даже провалился на итоговом экзамене в конце года. До меня не доходила красота хоть одного римского слова, мысли или поступка древних римлян; и я даже не предполагал, что от латинского языка есть хоть какой-то прок, иначе как быть источником пытки мальчиков…
Эти шесть школьных лет были потрачены совершенно бесплодно. Традиционное зло самой системы и конкретной школы было слишком велико, и исправить его не по силам даже Адаму; и общая атмосфера в школе была вульгарной и неприятной. Поведению мальчиков была свойственна единственно лишь грубость языка и манер. Мальчик-англичанин был такой редкостью, что над его выговором насмехались в открытую. Ни одной женщины не видели стены школы. Ничто, имевшее явное отношение к культуре, не было в безопасности. Двое учителей проявляли в особенности такую дикость, что любого учителя, поступающего сейчас так, как действовали они тогда ежечасно, наверняка отправили бы на каторгу.
В моей юности центром всех модных танцев, как и вообще всего модного и светского, была Джордж-сквер; в Боклю-Плейс (рядом с юго-восточным углом площади) были построены самые красивые залы, которые на несколько лет совершенно затмили высокомерный Новый город.
Здесь сохранились последние остатки той дисциплины, которая царила в бальных залах предшествующей эпохи. Вдовы, ревнительницы строгого поведения, и почтенные поклонники выступали как распорядители бала и церемониймейстеры и проводили все предварительные приготовления. Ни одной паре не дозволялось танцевать, если у партии не имелся билет с указанием точного места в определенном танце. Если такового билета не было, то с джентльменом или леди обращались как с нарушителем правил и незваным гостем и выводили с бала…
Чай пили в боковых комнатах, и кавалер показал бы себя невнимательным мерзавцем, если после каждого танца не предлагал своей партнерше апельсинового сока; и апельсины и чай, как и все прочее, регламентировались строгими и неукоснительными правилами. Все это исчезло, а залы прекратили свое существование, стоило только недавно возвысившемуся обществу добиться неизбежного господства в Новом городе. Исчезла аристократия из немногих выдающихся личностей и видных семей; и неразумному прошлому не оставалось ничего иного, как вздыхать и предаваться воспоминаниям о доступных немногим элегантных вечерах времен их юности, где и речи не было о равноправии общественных прав, а грубость манер внушала ужас.