Шпалы
Шрифт:
Она старенькая. Ее сразу инфаркт схватит, если узнает, – Таис напряженно начала разглядывать спинку дивана, – Она, итак, часто сама с собой говорит, после того как отец умер, а тут совсем с ума сойдет.
До меня постепенно доходила вся глубина подставы. Я волей не волей оказывался для Таис в таком случае не просто соседом, но действительно кем-то вроде отца, она не могла воспринимать меня иначе, и в этом плане мое поведение само собой не могло не показаться ей непростительно низким.
А зачем ты поехала с тетей Людой?
Она сказала, что ручается за вас, что будет часто меня здесь навещать и следить за тем, чтобы вы вели себя хорошо.
Мне оставалось только тяжело
А мама сказала, что в нашем маленьком городе из меня все равно больше чем продавщица не выйдет, а так хотя бы есть надежда на будущее. Поживу два года у добрых людей, а там общежитие. Я… не могу вернуться. Но и…
«Я был у нее один» – эта страшная мысль доходила и прорывалась в голову, разрывая внутренности и сознание. Я зажмурился и закрыл глаза руками, заставляя отступить тошноту. И сделал самое худшее, что только мог в этот жуткий момент.
Я люблю тебя, – сообщил ей я
Повисло напряженное молчание. Краска стекала со стола и образовывала большую лужицу, цвет которой напоминал мутные воды Москвы-реки, после того как по ней проходит теплоход.
Никого вы не любите, – истошно бросила мне Таис и закрылась в ванной.
Часть 2. Блудный Питер
Поезд, поезд, поезд,
Увези меня на Невский.
Чиж & Co
Пропущенный отрывок 1
В котором Таис рассказывает, как я вел себя, когда был пьян.
Пропущенный отрывок 2
В котором мне снова снится сон со Сфинксом, Таисия впервые приходит домой позже пяти вечера, я звоню за советом Макарову, а тот рассказывает про выставку и предлагает мне представить на ней картину.
Глава 1
Пропало все. Все чёрные клочки яростных мыслей. И перекошенное лицо Таис. Знобящая боль в груди. Развивающийся ворох погребающего забвением полотна распростерся надо мной. И оно было мной. Дышало тысячей красок, сочилось и плодоносило живой кровью, наливающейся тоской по бытию и обретающую плоть и глаза по высочайшему на то разрешению мучительного "ничто", разгрызающего огнём мои вены.
Оно наступило следом за живительным сном. Властно требовало, звало. Рыдало, когда я пытался прерваться на обед или дойти до умывальника, чтобы ополоснуть руки.
Я рисовал, закрыв глаза. Восхищенно и самозабвенно. Из темноты выныривали образы и говорили со мной каждый на свой лад. Одни доказывали, что я де мерзавец, и морды их кривились и косились как крючковато изуродованные физиономии Босха. Другие светились ангельским смирением с выражениями лиц святых на византийских фресках.
Я запер дверь мастерской. Таис стучалась дважды. Один раз молча. Второй раз неуверенно: "Я вам чай принесла. Откройте". В это время я выписывал клыки одного из чудищ, которое вырастало из барельефа здания дома Пашковых. " Не сейчас!" – отозвался я. И белый лист бумаги всполыхнул в это время, приказывая вернуться в него. "Вы обиделись? Простите меня, пожалуйста, что я так себя вела и думала о вас настолько плохо". Таис явно хотелось поговорить. "Солнце, я выйду к тебе скоро". Рука моя едва высовывалась из-за
Отбиваясь от карликов с бельмами на глазу, я что было сил кричал ей: "Таис, я не в обиде, я в работе. Не злись же и ты на меня". " Я понимаю, почему вы не хотите меня видеть", – вздыхал ее шепот. И, пользуясь моим замешательством, косматый черт с мордой Макарова хохоча гнал меня в помойную яму штыком и призывал других чертей приготовиться к запуску чудовищных краснооких поездов. "Таис, я должен запечатлеть ад. Иначе он останется внутри меня, слышишь? Как только запечатлю, выйду сразу же". " Вы обещаете". "Да, да, да! Оставь чай под дверью!". И за каждым ударом звука следовал размах ангельского крыла над крышей небоскребов Нью-Йорка, которые я имел счастье наблюдать снизу, будучи по горло врыт в фундамент. «Я уже его выпила», – отозвался застенчивый ропот из другого мира, и тут же добавил, – «От волнения». Это «выпила» и это «от волнения» звучали уже совсем тихо. Возможно, она сказала ещё что-то. Возможно, даже много фраз. Но я уже был втянут с головой туда, где мир был нов и юн и рождался сразу единомоментно с кричавшим в центре маленьким ребенком, чьё чистое лицо служило резким контрастом, творимому хаосу.
Шесть дней творил господь и на седьмой день почил. Я творил двенадцать. Засыпая на несколько часов, просыпался снова. Отходя от полотна, чтобы оценить его целиком, пятками иногда упирался в просунытый под дверью поднос, на котором лежала узкая фляга с горячим чаем, бутерброд, банан и записка в духе "Приходите в себя" или "Поправляйтесь". Таис воистину полагала себя виноватой. Не уверен, смог бы я заботиться о ней также, окажись она вдруг в подобном состоянии. Но тогда я об этом не думал.
А думал о сером всемудром сфинксе на краю листа, зиккуратах в глубине и пальмах снизу. Все это должно было бы своей пошлостью дополнить и без того полномасштабный сюр. Обвитый вьюнками и лилиями сфинкс неожиданно получился двуликим с могучим светящимся взглядом поезда. А поезд в центре вышел наоборот с глазами, которые будучи живыми и проницательным могли бы заставить похолодеть любого, кто осмелился бы в них заглянуть.
Я никогда не видел ничего подобного. Я не верил, что это создаётся мной в моей мастерской. Нет. И нет. Я снимал с себя право быть творцом этого. Оно звучало, жило и билось где-то на другой планете, в других землях, и случайно протянув мне руку, когда я в отчаяние колотил подушку, спасло и потребовало за это, чтобы и я спас его, оживив.
Я заботливо мешал цвета, чтобы лицо малыша в центре, крепко сжимающего поезд, стало пудрово-розовым, волосы ангелов волокняно-серебристыми, глаза поезда алчно-кровавыми. Когда чернота стала именно той чернотой, а свет именно тем светом, я отпер дверь и позвал Таис.
Стояло утро. В ней уже не было той замкнутой осторожности и презрения, ставящего между нами железобетонный барьер. Она смотрела на работу и молчала. Взгляд ее, побродив из угла в угол, уткнулся в лицо младенца и так и остался там замороженный. "Это Христос?" – уточнила она, утверждая. "Это человек", – ответил я, – "Сжимающий в руках дорогу. Вернее его сознание. Внизу Ад. Сверху Рай. По бокам непонятное. Все это части его. Но сам он пуст и светел".