Шпалы
Шрифт:
Никто меня не тащит и не вынуждает. Я сам ложусь под вагон, чтобы испытать себя. Мне нужно ощущение максимальной оторванности от всех людей на свете. Подавленности, поваленности. Потому что только тогда, когда шпалы уткнулись тебе в плечи, и на лоб капает мазут, ты понимаешь, что то, что ты все еще живой – уже твое гигантское достижение.
Мне нравится, что я не могу сбежать. Мне нравится, что меня не раздавило и не расплющило. Это обостренное ощущение безысходности, подогреваемое знанием, что поезд проедет, и я смогу расправить плечи и вздохнуть.
Когда впервые ложишься под поезд, мир съезжает с привычных рельс и не возвращается обратно. Любой полежавший так меня бы понял. Но доктор под поездом не лежал.
– В последнее время, я испытываю депрессию после этого. Это все равно что…
Доктор покраснел и пожал плечами:
– Я вас не понимаю
Мне было нелегко объяснять:
– Когда то, что давало кайф, кайфа вдруг не приносит. Куда бы я ни пошел, я чувствую себя человеком под поездом. Мне больше не нужно под ним лежать, чтобы пришло это самое ощущение отчаяния, смешанное с радостью. Достаточно закрыть глаза и я мысленно снова там. А на самом деле, я всегда там. Застрявший между колесами.
– Какого рода совет вы хотите?
– Есть ли какая-то практика, способная более мирным образом заставить поверить, что ты живой, двигаешься и дышишь? Лежать под поездом – уже не работает.
Доктор вздохнул:
– С парашютом прыгать не пробовали? – бормоча далее что-то непонятное, он вывел на бумаге имя и телефон.
Часть 1. Сфинкс в лимбе
Рельсы. Рельсы. Шпалы. Шпалы.
Ехал поезд запоздалый.
Детский стишок
Глава 1
Аминь. Я отстоял литургию в храме. Поставил свечку напротив иконы Христа Спасителя. Церковь была маленькая с деревянным полом и иконы старинные. Всю литургию мне казалось, что Богоматерь смотрит на меня, ее живой взгляд что-то пробуждал и заставлял задуматься над тем, в какую же тину я втянул себя сам. Я смотрел на нее и мысленно сравнивал ее с милым сердцу идеалом рыжей девушки с полотна Липке.
Клялся себе, что брошу пить, курить и лежать под поездами. Горсти святой воды попали по щекам. Какой-то очумелый мальчуган в этот момент громко заорал и побежал вон из церкви. «Бесноватый», – пролетела в моей голове мысль. Он распахнул дверь. И в этот момент запахло не ладаном, но сиренью, а брызнувший свет оказался вдруг настолько долгожданным и теплым на фоне холодного золота икон, что я почувствовал себя совершенно неожиданно чистым, проснувшимся и бодрым. Это было сильнее, чем лежать под поездом.
Уже потом, недоумевая над тем, почему психолог из службы неотложной помощи населению отправил меня в церковь, и, удивляясь и восхищаясь его гениальностью, я внимательнее прочел адрес и понял, что посылал он меня не в церковь, а в находившуюся в двух домах от нее частную клинику. Но как бы то ни было, литургия сработала лучше, чем психоанализ. Лежать под шпалами мне в тот день не захотелось.
Домой я пришел усталый, сварил кофе, съел сникерс и, упав на диван, впервые сквозь дрему уловил, как проваливаюсь в сон – на меня наплыл образ гигантской башни-пирамиды, и грозный сфинкс из камня задавал вопросы: «Куда ты идешь? Зачем ты идешь? С кем ты идешь?». А я отвечал: «В мастерскую. За краской. С вдохновением». Он рычал. Замолкал и тут его лицо начинало неожиданно меняться. Оно рассыпалось на куски, затем собиралось снова и, собравшись в лицо трансформера, грозно шептало: «Отче наш, еже иси на небеси». А потом я обнимал кудлатого сфинкса, неожиданно оказывавшегося тем самым сфинксом с берегов Невы, и шептал ему: «Приятель, мне хотелось бы верить. Может быть, даже сильно хотелось бы. Но чего нет, того нет. Понимаешь?». А он кивал и отвечал: «Петр 1». «Что Петр 1?» – не понимал я. «Он тоже так говорил. Перед смертью», – задумчиво рек сфинкс, – «Это были его последние, которые никто не разобрал».
Глава 2
Сон таил в себе какое-то зерно. Чтобы его разгадать, вчера я скупил все альбомы, какие только нашел, формата А4 с ощущением, что вдохновение где-то рядом. К сожалению, получались
В такие секунды мне нравится идти по самой кромке, чтобы машины обливали грязью, а встречные прохожие кричали «Осторожней! Не выходи на дорогу! Собьют!» После пятой затяжки начинает трясти и возникает ощущение, будто желтый, красный, зеленый круги светофоров – это такие гигантские круглые глаза, расположенные почему-то вертикально. Желтые фары машин – это тоже, конечно, глаза. Город смотрит на меня посредством множества послушных ему машин и людей, но никак не докопается до сути моего пустого брожения по улице, как я никак не докопаюсь до сути того рисунка, который хочу излить на бумагу.
Красное пятно заката на фоне красного пятна светофора. Я мысленно размазываю себя красным пятном по асфальту. В такие секунды хочется музыки, но я принципиально никогда не гуляю в наушниках. Город должен бить в уши шумом моторов и криками «Не проходите мимо! Только у нас! Специальная акция!». Городу ведь тоже хочется, чтобы его слышали. Я не надеваю наушников, чтобы крики бьющейся в потоке электрического света, переполненной толпами Москвы не остались неуслышанными никем.
Иногда хочется остановиться посередине дороги и закричать «Я здесь!» И чтобы вся эта толпа замерла, и каждый повторил, отдавая себе отчет в собственных словах, «Я тоже!» Иду по самой кромке дороги. Вникуда, ни зачем, ни к кому. Иду, чтобы просто идти. Крутить ногами землю, как рекомендовала это делать старая реклама. Больше всего мне хотелось бы сейчас получить ответ на вопрос: «Сумасшедший я все-таки или нет, что делаю так?» Но спросить поистине не у кого. Остается только продолжать свой путь, который закончится не тогда, когда я куда-то приду, а когда просто устану и захочу спать, и придется возвращаться в мастерскую.
Глава 3
– Вы это что, моего ребенка рисуете?
– А? Это случайно получилось.
Я действительно не хотел. Паническая атака застигла в метро. Всего сильнее на свете я боюсь одной вещи – что мои пальцы онемеют, и я не смогу сотворить после этого вообще ничего. Я утешаю себя мыслью, что настоящий художник – художник во всем, и даже если я лишусь пальцев, я смогу организовывать перформансы, нанять учеников, которые будут рисовать, тщательно следуя моим указаниям, на худой конец держать карандаш зубами. Но именно тогда, когда к горлу подходит ком, а тело начинает трясти, все мысли о том, что это не так уж и страшно исчезают. Пальцы могут онеметь из-за холода, их может переехать поезд, когда я лежу на шпалах, я могу случайно защемить их, выходя из вагона. Что угодно с ними может произойти, если хорошенько вдуматься.
– А похоже у вас вышло. Подарите рисунок?
Я вырываю из альбома, отдаю матери маленького кудрявого создания. Создание настолько увлеченно смотрит мультфильм на планшете, что даже не замечает, как я в полубессознательном состоянии близком к ужасу вношу последние штрихи, чтобы подчеркнуть его угрюмое лицо и недовольно поджатые губы. Мать умиленно разглядывает портрет.
– У вас талант.
– Спасибо.
Такое происходит уже в пятый раз. Я постоянно даю себе слово ездить на трамваях, а не на метро, но, в конечном счете, забываю, и почти всякий раз это заканчивается паническими атаками и рисунками. Атаки все похожи. Поезд качает, я хватаюсь рукой за железный поручень. Кто-нибудь наступает мне на ногу или случайно пихает в локоть, и я чувствую, как нервная судорога сжимает кончики пальцев. Словно апатия и депрессия лично входят невидимками в вагон, чтобы пожать мне руку и поблагодарить за то, что я ежедневно неизменно с ними встречаюсь.