Шпионы и все остальные

Корецкий Данил Аркадьевич

«Наверное, он и верный муж?»

Книжка полетела в Анну, как пейнтбольный шарик. Значит, Грант ревнует. Женщина поймала ее, даже не изменив расслабленной позы. Хорошая реакция.

«Увы. Если бы не аэрозоль „Сексивина“, сближающий контакт бы сорвался. Только я не могла прыснуть ему в нос, пришлось распылять под столом».

Лернер покрутил головой. Ему не понравилось это уточнение.

«Ты не могла упустить такую возможность, даже если бы пришлось свеситься с десятого этажа. Надеюсь, этот лох качественно

тебя трахнул?»

Лернер — лощеный, утонченный, эрудированный Лернер превращался в обычную свинью, когда ревновал. И Анна всегда этим пользовалась.

Она хмыкнула.

«Интересуют подробности?»

На этот раз уже ему пришлось перехватывать книжку, летящую прямо в голову.

«Красочно распишешь в отчете. Чтобы подчеркнуть все сложности фиксации факта супружеской измены и показать виртуозность своей работы».

«В следующий раз ты можешь подставить свой зад и прослыть виртуозом».

Он посмотрел на часы, зевнул.

— Какие планы на завтра? — спросил вслух.

— Пойду в Сандуновские бани. Отмываться.

— Одна?

Она равнодушно кивнула.

— Там часто воруют вещи. Будь осторожна.

— Ладно.

Он немного подумал.

«Если все пройдет хорошо (в чем сильно сомневаюсь), с меня бутылка старого бордо».

— Пошли спать, — сказала она, поднимаясь. — Устала как макака.

— Как собака, — поправил педантичный Лернер.

— Именно как макака. Ручная макака. Которая весь день собирала бананы для своего хозяина.

— А после рабочего дня хозяин делает с макакой то, что я собираюсь проделать с тобой?

— Смотря какой хозяин, — ответила Анна. И добавила: — И смотря какая макака…

На полу в прихожей валялась ложка для обуви, которую утром забыл повесить на место. На кухонном столе — чашка с остатками кофе, открытый пакет молока. Следы утренних сборов. Дома все осталось как прежде. И все изменилось. Жизнь изменилась.

Пошатываясь, Евсеев прошел по квартире, включил свет во всех комнатах. Сел на диван в гостиной. Включил телевизор. Посмотрел с минуту, выключил. Спать не хотелось.

На телевизоре — цифровая фоторамка, где неспешно тасуются несколько снимков. Марина с Брутом в парке на Воробьевых горах. Артем купается в детской ванночке. Прошлогодний день рождения отца, все семейство Евсеевых в сборе.

Отец…

Евсеев покачал головой. Это невозможно.

Что он помнил?

В детсадовской раздевалке: подпирающий потолок сказочный великан одобрительно наблюдает за тем, как он натягивает шорты и застегивает сандалии. Это его отец. Другим мальчишкам родители активно помогают, торопят. Он одевается сам. Отец ему доверяет.

Другое. Как в шестнадцать лет напился «с горя» с одноклассником Ленькой — потому что у Леньки был пес, а у него нет. Как, вернувшись домой,

плакал и блевал в туалете. Как отец терпеливо и бережно укладывал его в кровать, снимал с него туфли…

Еще. Как они фотографировались вдвоем, когда Юрий получил свою первую форму. Старый гэбист, подполковник в отставке, — и неоперившийся лейтенант…

А еще он советовался с отцом по делу Мигунова-Зенита. Хоть это строжайше запрещено всеми инструкциями. Советовался. Несколько раз.

Точно.

В который уже раз за эту ночь Евсеева прошиб холодный пот.

О чем они тогда говорили?

Вспомнил. Нашли флеш-карту с секретной информацией в цветочном горшке у Катранова, одного из подозреваемых. Отец убедил тогда его, что Катранов тут ни при чем и карту, скорее всего, подкинул настоящий шпион.

Нет, ерунда. Все правильно. Шпиона вычислили, им оказался Мигунов, и карту он в самом деле подбросил…

А если… Если и Катранов тоже?

И — концы в воду?

Когда отца вербанули? Может, еще давно, когда он работал и представлял оперативный интерес? Хотя чем интересна для них линия карателей?

Стоп.

Так можно сойти с ума.

…В кармане вдруг заворочался, запищал телефон. Это она, подумал Евсеев. Они. Взял трубку. Нет, номер отца. Еще хуже. Под ложечкой похолодело от недоброго предчувствия.

— Да, я слушаю.

Он уже знал, о чем пойдет речь.

— Здравствуй, сынок. Не спишь?

— Нет.

Голос у отца веселый, бодрый.

— Я знал, что не спишь. Тяжкие раздумья?

— Да, отец. Мне очень тяжело.

— Сначала всегда тяжело. Когда не знаешь, с кем ты. Но когда определишься, сразу легче.

— Я давно определился. Я давал присягу.

— Кому?

— Я служу этой стране, отец. Этой, никакой другой.

— Стране служишь? А мать? А я, Юр?

Голос в трубке дрогнул. Изменился. Теперь это был голос старика.

— Мы с матерью уже немолодые. И мы не привыкли жаловаться. Ты об этом никогда не думал.

— Почему ты так говоришь?

— Нам нужен спокойный тихий угол. Море. Солнце. Ты знаешь, что мать по ночам задыхается? А у меня на ночной тумбочке всегда лежит упаковка с нитроглицерином?

— Нет, я не знал.

— Нам нужны хорошие врачи. А скоро понадобятся и сиделки. Нужна здоровая еда, а не это…

— Что ты хочешь сказать, отец?

— Соглашайся. Не думай. Я давно там. Только благодаря этому мы и живы с матерью. Они… — Он понизил голос, зашептал в трубку: — Они бы убили нас. А потом подстроили бы так, чтобы нас объявили предателями… Как Мигунова.

Евсеев почувствовал, как шевелятся на голове волосы.

— Так Мигунов не…

— Нет. Ты посадил не того человека, сынок. Но так и было нужно. «Зенит» по-прежнему жив и здоров, работает, шлет информацию.