Штормовое предупреждение
Шрифт:
Шкипера эта его внезапная покладистость кажется, взбесила еще сильнее, чем до того – дерзкие речи.
– Ты, видимо, полагаешь, что у нас короткая память?.. – поинтересовался он, сощурившись, будто уже смотрел на собеседника в прицел. – И что твои слова сейчас что-то реально изменили?
– Ты о чем?
– Он о том, – подал голос Ковальски – и Марлин подумала, что – она не была уверена, но на то было похоже – поняла, почему голос у него всегда такой отстраненный, будто неживой…
– Что слова являются всего лишь сотрясением воздуха. Когда человек говорит что-то недопустимое с точки зрения его слушателя, он нарушает психологический комфорт. Если ему сделают замечание, а он быстро извинится, это не будет
На протяжении всей этой тирады единственный здоровый глаз Блоухола округлялся все больше и больше. Не то чтобы он услышал что-то для себя новое и удивительное, однако был, кажется, непритворно шокирован тем, насколько собеседник придает значение подобным вещам.
– Я даже не могу сказать тебе, чтобы ты не заморачивался, – вздохнул он. – Это бесполезно. Ты реально заморочишься. Ты уже заморочился.
– Как ты мог слышать ранее, – Ковальски поправил очки тем исчерпывающим, корректным жестом, который без слов выражает позицию человека, считающего, что он прав, – у меня есть некоторый опыт взаимодействия с престарелой консервативной родственницей. Таким образом, нетрудно предположить, что мои взгляды на вопросы морали и этики не будут отличаться авангардистским направлением.
– Если ты и с вашим Энкиду разговариваешь примерно в том же ключе, я понимаю, почему он у вас такой…
– Блоухол…
– Кто-то вообще понимает, что он говорит?.. – вздохнул брат Дорис с печальным видом.
– Ты понимаешь, потому что я говорю это тебе, – пожал плечами собеседник. – По-моему, это очевидно.
– Твоя пожилая родственница определенно не справилась с твоим воспитанием, – Блоухол поднял руки ладонями вверх, будто желая сказать: “Увы, какая досада”. – Ей следовало бы запрашивать поддержу у союзников в этом нелегком деле…
Ковальски вдруг резко обернулся к нему, одним движением, как-то мгновенно перейдя от своего состояния апатичности к сконцентрированной контратаке.
– Что-нибудь слышал о Биркенау? – спросил он.
– Конечно, ведь…
– Ну так вот, большинство моей родни – упомянутых тобою ее союзников – осталось именно там. Моя пожилая родственница – натуральная блондинка, и это единственная причина, почему я тут стою: нацисты сохраняли генофонд светловолосых и светлоглазых людей.
Уголок рта у Блоухола дернулся, будто его ударили. Он, очевидно, не ожидал, что их словесная баталия перейдет на такой уровень, а теперь возвращаться назад было поздно. Он знал, что выжать что-то из людей, вроде этих четверых, об их прошлом – практически нереально. Да в общем Ковальски ничего ему и не сказал. Не упомянул свою семью, родителей, место рождения и прочее, по чему их можно было бы обнаружить. А его «пожилая родственница» могла уже и не числиться среди живых, лет-то уже сколько прошло…
– Так что, – Ковальски, взявшись однажды что-то донести до собеседника, не останавливался на полпути, – единственное бесценное моральное наследие, доставшееся мне с этой стороны – это наставление носить шарф.
Белый, подумала Марлин. Белый и очень, очень старый шарф, единственное, что вообще осталось от этого человека, дававшего наставления Ковальски...
Блоухол упрямо наклонил голову. Он уже оклемался и готов был не позволить так запросто сбить себя с толку.
– О, – он сделал такое мимическое движение, которое у обычных людей приводит к поднятию бровей. У Блоухола это выглядело несколько неестественно, по причине отсутствия одного глаза. – Я кажется, понял. Кто-то считает себя трагической фигурой в безбрежной
– Я не говорил ничего подобного, – отозвался Ковальски, и у него был вид человека, который жалеет, что во все это ввязался. Жалеет о своей вспышке и о желании наступить наконец Блоухолу на хвост. Марлин все пыталась определить, до какой степени доведен он – со Шкипером-то все понятно, у него на лице написано. А Ковальски всегда сохраняет отстраненное выражение, а потом просто идет за винтовкой…
– Главное не произнесенные слова, а вложенный в них смысл, – хмыкнул Блоухол. – Много на себя берешь, указывая, что кому делать стоит, а что кому нет. Войдите в положение, поставьте себя на чужое место… Но никто не ставит себя самого на место того человека, кому предлагает подобную операцию.
– Неужели?
– А как ты поставишь? Ты и понятия не имеешь, что значит быть им! Ты понятия не имеешь, что такое видеть только половину мира и быть прикованным к этой дряни!.. – он раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, впервые на памяти Марлин проявляя какое-то личное отношение к собственной немощи. Однако рука его не успела еще оторваться от поверхности обивки, как Ковальски шагнул – хватило ровно одного шага – в его сторону. Вмиг кресло с резким скрипом шин по половицам отъехало, с небольшим забором, в сторону, так, что спинкой уперлось в угол ближайшего книжного шкафа – теперь стол и все люди за ним остались в паре метров от спорщиков. Блоухол, со всей очевидностью, не потерял старых навыков и предпочитал держаться от этих ребят подальше. Подальше настолько, насколько это было возможно — он даже отклонился назад, вжавшись затылком в спинку своего кресла, когда над ним навис двухметровый лейтенант.
– Я отлично знаю, что это такое, Френсис, – произнес тот, опершись о подлокотники коляски. – Поэтому хватит трепать языком.
– Нечего меня запугивать, – недовольно буркнул тот. – Сбавь обороты, летучий гусар.
– Сделай для этого что-нибудь, – предложил ему тут же лейтенант. – А то другие люди тоже бывают неадекватными. Несколько месяцев в одиночке никому на пользу не идут. Помни об этом, когда захочешь в следующий раз высказаться.
После чего резко выпрямился и вышел из комнаты, таким образом поставив своеобразную точку в разговоре, раздраженный и не желающий продолжать в том же духе.
Блоухол отлип от стены и поглядел лейтенанту вслед.
– Трагедия, что ж, – философски пожал плечами он. – Несколько месяцев…
– Закрой пасть, – грубо оборвал его Шкипер. – Пока я тебе не помог. Прятаться за своим статусом больного и говорить людям гадости – это не то, что тебя спасет, поверь. Я аморальный тип, и мне плевать, что у тебя там за беды. Я просто собираюсь не позволить тебе портить людям жизнь.
– Что-то не припомню, чтобы я портил хоть что-нибудь, – упрямо отозвался Блоухол.
– Френсис, прекрати, – тихо попросила его Дорис, которая до того сидела тише воды и ниже травы. Кажется, ее раз за разом настигали волны когнитивного диссонанса: как ее милый, домашний, такой вежливый братец может одновременно с этим быть и доктором Блоухолом, обезвреженным преступником, который теперь исходит на пенку от собственного бессилия.
– А что же, сестра, – он повернул голову на голос. – Я ничего плохого не сказал.
Дорис печально покачала головой. Даже расстроенная, она была красива – Марлин про себя вздохнула. Понятие красоты – это не ширина лица, не обхват талии и не длина ног, но сочетание всего этого в правильной пропорции. И кто-то вроде нее или ее кузин, похож на человека, а кто-то, вроде Дорис, похож на сказочного эльфа. Эльфа, который и печальным выглядит привлекательным, и, наверное, даже больным или заплаканным – тоже.