Штормовой день
Шрифт:
Раздался телефонный звонок.
Джосс, уже в ветровке, бросился к телефону, а я начала спускаться по лестнице. Я услышала, как, прежде чем взять трубку, он крикнул: «Ребекка, подождите меня. Я сейчас!» — и потом уже в телефон: «Да? Да, это Джосс Гарднер».
Я спустилась на первый этаж в магазин. Дождь все еще шел. Наверху Джосс, как я слышала, продолжал беседу и вешать трубку не собирался.
Заскучав от ожидания, а может быть, и из любопытства, я толкнула дверь, ведшую в мастерскую, включила свет и спустилась вниз по каменной лесенке в четыре ступени. Внизу был
Меня затошнило, словно кто-то мне дал под дых. Отпрянув, я бросилась к лесенке, выключила свет и захлопнула дверь. Через магазин я вышла на жестокий, продуваемый ветром февральский холод.
«Это моя мастерская. Там жуткий беспорядок. Мастерскую я вам покажу в другой раз».
Я шла, а потом поняла, что бегу в сторону церкви, в переплетение улочек, где он меня никогда не найдет. Я бежала все время в гору, корзинка с покупками, тяжелая, словно налитая свинцом, оттягивала руку, сердце бешено колотилось, а во рту я чувствовала вкус крови.
Элиот оказался прав. Для Джосса это было проще простого, и он лишь воспользовался случаем. Это мое бюро, мое, но выкрал он его из дома Гренвила, наплевав на доверие старика и не постеснявшись так отплатить ему за его доброту.
Я готова была растерзать Джосса — рука моя не дрогнула бы. Я твердила себе, что больше не скажу ему ни слова, близко к нему не подойду. Никогда еще я не была так взбешена. Зла на него, а больше на себя, что купилась на его обаяние, что так ужасно ошиблась. Я была взбешена.
Спотыкаясь, я карабкалась на холм.
Но если я так взбешена, почему же я плачу?
10
Обратный путь в Боскарву был долгим и изнурительным, а я никогда не умела копить в себе то или иное сильное чувство долее десяти минут. Постепенно, одолевая подъем и борясь с непогодой, я успокоилась, вытерла перчаткой слезы, взяла себя в руки. Даже в самой, казалось бы, невыносимой ситуации почти всегда есть выход, и задолго до того, как впереди показалась Боскарва, выход этот был найден. Я решила вернуться в Лондон.
Оставив корзину на кухонном столе, я поднялась к себе наверх, сняла мокрую одежду, надела другую обувь, вымыла руки, тщательно переплела косу. Успокоившись таким образом, я отправилась на поиски Гренвила и застала его в кабинете у камина за чтением утренней газеты.
Когда я вошла, он опустил газетный лист и поверх него посмотрел на меня.
— Ребекка.
— Привет. Как самочувствие в такое кошмарное утро? — Я сказала это нарочито весело, эдакая бодренькая медсестра, от чьей бодрости выть хочется.
— Все болит и ноет. Этот ветер
— В Порткеррис ходила. Надо было купить кое-что для Молли.
— Который час?
— Половина первого.
— Тогда надо выпить рюмку хереса.
— А это разрешается?
— Мне наплевать, разрешается или нет. Ты ведь знаешь, где графин.
Я налила две рюмки, принесла их и поставила на столик возле его кресла. Потом придвинула скамеечку и села напротив него.
— Гренвил, — сказала я, — мне надо возвращаться в Лондон.
— Что?
— Мне надо возвращаться в Лондон.
Синие глаза прищурились, сильная челюсть выпятилась вперед. Я поспешила сделать козла отпущения из Стивена Форбса:
— Сколько можно отлынивать от работы. Я и так отсутствую там уже почти две недели, а Стивен Форбс, мой хозяин, проявил ко мне такое великодушие. Нехорошо так беззастенчиво пользоваться его добротой и щедростью. Я только сейчас поняла, что уже пятница. Мне надо вернуться в Лондон на этой неделе, чтобы в понедельник быть на работе.
— Но ты только что приехала. — Он был явно крайне раздосадован.
— Я здесь уже три дня, а три дня — это крайний срок как для рыбы, так и для гостя.
— Ты здесь не гостья. Ты дочка Лайзы.
— Но это не освобождает меня от моих обязанностей. Я люблю свою работу и дорожу ею. — Я улыбнулась, пытаясь его развеселить. — А теперь, когда я знаю дорогу в Боскарву, я могу приехать потом, когда у меня будет побольше времени, чтобы провести его с вами.
Он не ответил — сидел нахохлившийся, сердитый, сразу словно постаревший, и глядел в огонь.
— Потом ты можешь меня здесь не застать, — хмуро сказал он.
— Ну что вы, как такое возможно!
Он вздохнул, медленно, неверными движениями взял в руки рюмку, отпил и повернулся ко мне, видимо, смирившись.
— Когда ты едешь?
Я была удивлена, но одновременно почувствовала облегчение оттого, что он с такой легкостью сдался.
— Наверно, завтра вечером. Поеду в спальном вагоне. Тогда в моем распоряжении будет воскресенье, чтобы разложиться и убрать в квартире.
— Ты не должна жить в лондонской квартире одна. Ты не для этого создана. Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей. Будь я на двадцать лет моложе и в силах еще писать, я бы тебя так и представил миру — на лугу или в саду, среди лютиков, в окружении детей.
— Может быть, в один прекрасный день так и будет. Тогда я пришлю за вами, и вы приедете.
Лицо его внезапно исказила гримаса боли. Отвернувшись от меня, он сказал:
— Лучше бы ты осталась.
Мне очень хотелось сказать, что я остаюсь, но это было невозможно по тысяче причин.
— Я вернусь, — пообещала я.
Он делал огромные и трогательные усилия, чтобы взять себя в руки — откашлялся, поерзал в кресле.
— Эти твои статуэтки нефритовые… Надо, чтобы Петтифер запаковал их в коробку, и ты возьмешь их. И зеркало… Ты сможешь захватить его в поезд, или оно чересчур громоздкое? Надо бы тебе машину, тогда все было бы проще. Ты возьмешь машину?