Штрафная мразь

Герман Сергей Эдуардович

Закончив рассказывать Гулыга замолчал, потом похлопал себя по карманам.

Швыдченко подал ему кисет. Гулыга заскорузлыми пальцами развязал расшитый узорами кисет, достал сложенную гармошкой бумагу.

Желтые пальцы с порыжелыми ногтями насыпали на мятую бумажку табак.

Свернул толстую самокрутку, склеил языком, и тут же Швыдченко поджёг ему спичку.

Потом крутанул раза два тесемкой- завязкой.

Кто- то из штрафников хмыкнул.

–На войне самое паршивое – это мины, вши и отсутствие курева.

Гулыга

исподлобья глянул на Швыдченко. Тот недовольно кинул кисет на стол.

– Давай налетай, у кого совести нет!

Через несколько минут кисет вернули. Пустым.

Швыдченко огорчённо подержал его в руках. Спрятал в карман. Протянул огорчённо:

– Да-аааа! То что не заложено членом, не вобьешь и дрыном.

В зыбком сумраке землянки густо клубился сине-сизый махорочный дым.

Лученков допил кипяток из консервной банки, заменявшей кружку, снял гимнастёрку, разложил её вместе с портянками под собой на нарах, чтоб подсушились, влез руками в шинель, натянул на голову шапку и почти сразу задремал, слыша сквозь сон, как кто-то из пополнения пытает сержанта Павлова. Он был из окруженцев, воевал от самой границы:

– Степаныч, а правда, что немцы боятся штрафников?

Павлов вздохнул. В полумраке землянки были заметны белки его глаз.

– Я тебе скажу так. Истории о том, что у немцев трясутся поджилки при виде атакующей -штрафной роты придумали политруки. Но ты им не верь. Это у них работа такая, надо же белый хлеб, который они в тылу получают, отрабатывать.

Я думаю, что немцам глубоко плевать, кто на них идет в атаку. Им какая разница, кого косить из пулемётов. Пуле ведь всё равно, кто перед ней штрафник или не штрафник.

У нас злость, потому что нечего больше терять.

А немцы воюют грамотно. Потому у них и потерь в разы меньше.

Но ты смотри. Я тебе этого не говорил. Здесь тоже, стукачи не дремлют. Здесь и даже больше, чем в обычных частях. Ты чихнешь, а особист уже знает.

Лученков и сам знал, что в обмен на прощение грехов в роте вполне может найтись человек, который согласится стучать оперуполномоченному «Смерш» Мотовилову. Хотя бы тот же Швыдченко, мечтающий вырваться из штрафной и выжить.

Как сквозь вату слышались голоса:

– Ну да, на передовой хитрецов тоже хватает. Все хотят выжить. Вот Мамай, из прошлого пополнения на что уж дерзкий был вор, а решил схитрить. Во время атаки решил спрятаться, а снаряд возьми и прямо в воронку.

Снова голос сержанта Павлова.

– Да-а... На войне всегда трудно угадать, где напорешься, а где пронесет. Потому и не угадывай. Не хитри. Все равно война хитрее тебя. Ее не перехитришь.

На войне всем страшно. Природу не переделаешь. Я за себя скажу.

Бывало бежишь в атаку. Вроде ведёшь себя вполне достойно, по-мужски, не прячешься. Стреляешь, матерным криком орёшь, кого то режешь, колешь. Но нервы натянуты как струны,

каждая клеточка прямо дрожит. И вдруг чувствуешь, как что-то тёплое полилось из тебя в штаны. Но об этом даже думать некогда, не то что стыдиться. Надо драться, чтобы остаться в живых, чтобы трусом не посчитали. Потому что, бесчестье страшнее смерти.

А потом после боя от товарищей глаза прячешь, а они от тебя, потому что стыдно за свой организм. Но это ерунда, тело оно слабо, и тут ничего не поделаешь. Фронтовую жизнюгу в газетные реляции не впихнешь.

Вы вот что. Есть такая старая солдатская придумка. Если кому то станет страшно — пошевели пальцами на руках. У меня было как то раз, по молодости, ещё на Халхин- Голе... Как-то вспомнил и пошевелил… Надо же, и страх ушёл, и рот до ушей… На нас танки прут, а у меня улыбка как у дурачка деревенского…

Лученков ещё успел улыбнуться своей мысли, и провалился в сон.

* * *

Блиндаж командира штрафной роты за позициями штрафников. Скорее не блиндаж, а самая обыкновенная землянка — временное полевое пристанище на несколько дней. Минимум удобств, вместо бревен в три наката, крытая всяким хламом крыша, с тонким слоем земли наверху.

Бойцы разобрали остатки кузова разбитой полуторки. Из этой же полуторки и еще с двух-трех разбитых грузовиков выломали, сняли уцелевшие дверцы, листы жести с капотов. Сверху замаскировали пластами дерна.

Вместо двери на входе приспособили плащ-палатку. В центре светилась красным жарко натопленная печка-буржуйка, переделанная из молочного бидона. Мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, печка гудела, стреляла смолистыми угольками, горячее тепло поползло волнами по землянке.

В узкую дверь землянки, задевая плечами полог палатки протиснулся командир роты капитан Половков.

У печки на чурбаке, заменявшем табуретку, сидел тридцатилетний татарин Хусаинов, исполняющий обязанности ординарца.

Улыбаясь своим мыслям он заталкивал в печку дощечки от разбитого снарядного ящика. Хусаинов - худой, тонкий и внешне похож на разгильдяя — был обут в немецкие трофейные сапоги, из-под телогрейки торчал воротник немецкого кителя, надетого для тепла.

Увидев командира, сделал попытку встать.

– Товарищ капитан…

Половков махнул рукой:

– Да сиди уж!

Он знал обманчивость первого взгляда. В роте не было человека отчаяннее и надёжнее Хусаинова.

– Фу ты чёрт! Промёрз до костей!
– Капитан протянул к краснеющей боками печке замёрзшие руки. Несколько раз сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Согревшись он расстегнул командирский ремень, скинул с плеч двойную портупею, кобуру с ТТ, снял потрепанную и видавшую виды шинель.

– Не слышно, когда в наступление, товарищ капитан?
– Спросил ординарец с напускным равнодушием.