Штрафная мразь
Шрифт:
Во второй половине войны в штыковые атаки практически уже не ходили. Но в штрафных ротах штыки, ножи и саперные лопатки применялись часто. Штыковая атака это был конёк штрафников. Их козырная карта, которую они напоследок держали в рукаве. Немцы знали, что смертники не боятся ран и увечий. Ранение было для них условием освобождения и реабилитации. Свою вину они должны были смыть кровью, неважно чьей, вражеской или своей.
Но рукопашная схватка— страшная штука. Обоюдно страшная. Стрелять издалека легче,
В мясорубке рукопашной часто не оставалось ни победителей, ни побеждённых, а были только обезумевшие, рвущие друг друга в клочья люди.
Для того чтобы выжить самому, бить человека в ножом в живот, лицо, грудь… Видеть его глаза, его кровь. Слышать его крик…
Ещё неизвестно, что страшнее: Понимать, что сейчас враг убьёт тебя. Или знать, что сейчас должен убить ты. Видеть ненавидящие глаза незнакомого тебе человеку.
Оставшиеся в живых возвращались из боя, из атаки подавленные и безучастные ко всему. С пустыми глазами. В состоянии прострации. Не реагируя на боль от полученных ран.
Были случаи, когда после боя люди сходили с ума.
Штрафники, обозленные большими потерями, шли напролом и наконец-то дойдя до немецких окопов зарычали, захрипели, захлебнувшись кровью и рвотой рукопашного боя.
Гулыга рванулся и влетел прямо в середину мешанины человеческих тел. Он что- то кричал и резал, кромсал ножом чьи-то лица, руки, животы. Ему в лицо ударил фонтан крови из чьй- то перебитой сонной артерии и он, размазывая по лицу солёную липкую кровь не понимал, чья это кровь, его собственная или человека, которого он убил.
Руки были осклизлые и липкие. Они почему-то сильно, до тошноты пахло внутренностями человека.
* * *
У Лученкова в пулемёте закончились патроны. Он подхватил чью-то винтовку с примкнутым штыком. Побежал вперёд.
Прямо на него бежал долговязый немец в каске, надвинутой на глаза.
Серо-зеленая шинель была расстегнута, и полы, темные от воды, развевались широко и размашисто. Все в нем было крепко и несокрушимо-основательно.
Немец бежал прямо на него. Прикладом карабина он прикрывал свой живот.
«Патронов в карабине нет»- Понял Лученков.
– Иначе бы стрелял.
Остриё штыка он нацелил ему в лицо. И только немец стал заносить приклад, для того, чтобы нанести удар, он сделал ложный выпад в голову. Немец дёрнулся инстинктивно. Лученков ударил в живот. Штык вошел неожиданно мягко, словно в подушку.
Из уголка оскаленного рта потекла струйка крови. Немец уронил автомат и ухватившись обеими руками за штык винтовки стал опускаться на колени.
– Да отцепись же ты, сука!- Испуганно закричал Лученков, выдернул штык и побежал дальше.
Перед бруствером валялась целая куча ржавых консервных банок. Прыжок вниз. В немецкую траншею ввалилась
Перед Лученковым спина, затянутая в чёрные ремни солдатской портупеи.
На ней ранец с рыжим лохматым верхом.
Немец убегал от него по траншее. Лученков догнал его в три прыжка, ударил штыком ниже ранца. Убегавший человек споткнулся. Упал. Почему то запомнились грязные потёки на его шее. Как у ребёнка, который не любит умываться. Глеб потащил на себя штык, застрявший в позвоночнике. Упёрся сапогом в спину, дёрнул.
Снова побежал вперёд.
Из-за какого-то выступа его встретили автоматной очередью. Лученков бросил за поворот гранату. Пробегая дальше, видел приваленные землёй руки, головы в пробитых касках, полы изорванных осколками шинелей.
* * *
У Гулыги вместо винтовки в руках уже немецкий автомат. За голенищем сапога немецкая граната — колотушка с длинной деревянной рукояткой.
Прямо перед ним, в воронке притаился Швыдченко. Испуганно зыркнул на Булыгу.
Тот открыл рот, полный железных зубов. Ткнул в спину стволом автомата.
– Чего смотришь на меня, как срущая собака!? Видишь, вон оттуда пулемёт садит! Бери гранаты и вперёд, отвлеки его на себя, а я со стороны подползу.
Швыдченко не подавал признаков жизни.
– Ползите вперёд, Александр!— Голос Гулыги дрогнул.— Ползите, моё терпение не безгранично.
Косой шрам над глазом покраснел. Дублёная кожа на лице наоборот, побледнела.
Швыдченко всхлипнул. Он не хотел умирать.
– А где гранаты, Никифор Петрович?
Гулыга наставил на него ствол автомата. Положил грязный палец на спусковой крючок.
– Где! Где! В Караганде! Вон, на поясе у тебя висят!
Закричал, бледнея от ненависти:
– Вперёд, сучий потрох!
Тощий, с рыжей щетиной на щеках Швыдченко сплюнул неумеючи, приклеился грудью к замерзшей земле и подхлестнутый криком пополз вперёд.
Он полз, глотая слёзы и сопли, проклиная свою непутёвую судьбу и себя за то, что месяц назад вышел из лагерного строя. Всё в его теле дрожало от страха и леденящего холода.
Хотелось вернуться обратно в барак, к жидкой баланде из рыбьих голов, пусть даже добавили бы ещё десять лет.
Впереди был немецкий пулемёт, а сзади трижды проклятый Гулыга с автоматом.
Швыдченко повезло, единственное орудие снесло расчёт, покорёжив пулемёт. Он вновь заполз в воронку. Вцепившись зубами в жесткое сукно рукава шинели, выл от страха и безнадеги. Бормотал слова молитвы «…помилуй мя, грешного…»
Вокруг гремели взрывы.
Потом грохот взрывов стих, остались только крики и стоны раненых:
– Санинструктора! Санинструктора сюда!
* * *
До санбата больше километра.