Штрафной батальон

Погребов Евгений

— Мы ж винтари честь по чести продраили, сам сказал — порядок. А с этих шкур, как подсохнут, грязь сама отвалится. Устали ж, взводный!

— Грамотный! — Сграбастав в охапку все три шинели, Павел выкинул их в коридор. — Ужинать и спать явитесь после того, как почиститесь. А сейчас — марш отсюда!

Заворчали, но поднялись. Минут через десять Павел выглянул во двор, проверить, чем заняты. Увидел, что Монах один за всех отдувается, всем трем шинелям лоск наводит, а Фиксатый с Химиком под деревом в карты режутся. Вскипел, хотел было накричать, но передумал.

Карзубый тоже не сразу с подчинением дисциплине примирился, а сейчас солдат как солдат,

не хуже других. Перегибать не следует. Для начала достаточно и того, что хоть и не своими руками, но приказ исполняют.

* * *

После утренней поверки разнесли почту. В числе счастливчиков неожиданно оказался и Павел. Это было тем более удивительно, что адреса своего он никому не сообщая и писем ни от кого не ждал. Когда выкликнули его фамилию, он не поверил, принял за розыгрыш. Но треугольник был действительно адресован ему. На мгновение подумалось — Лелька! Неужели сама нашла? Даже жаром изнутри обдало. Но рука, выводившая его имя, была незнакома.

Недоумевая, торопливо развернул листки, исписанные мелким бегущим почерком, и, не удержавшись, взглянул на подпись — Бачунский. Сашка. Не забыл, дружище, спасибо.

Подошел заинтригованный Махтуров:

— От нее, да?

Павел покачал головой:

— Сашка. Бачунский.

— А-а! — Николаю стало неловко за свое предположение, но оба постарались этого не заметить. — Ну как он, что пишет?

Павел предложил читать вместе.

Бачунский сообщал, что лежит в госпитале, в Камышине, что дела идут на поправку. Верный своей язвительной, ироничной натуре, с юмором писал, что ходит пока с помощью дополнительных средств передвижения, но это не беда, поскольку эскулапы — да продлятся их дни! — залатали пробоины так тщательно, что и латок не заметишь. В скором времени обещают вообще отпустить домой на откорм. Так что если не обопьется с радости самогонки, то в недалеком будущем будет кому на аэродроме хвосты заносить. Сожалел, что нет возможности увидеться. В конце, как водится, следовали приветы, и среди прочих Сикирину, Яковенко, Салову.

Баева, Кускова, Туманова, Илюшина — всех весточка от Бачунского обрадовала. Только Шведов омрачился.

— До следующего письма и из нас наверняка кто-то не доживет, — криво усмехнулся он. — Как для Яковенко, оно опоздает. Мимо цели приветы окажутся.

Остальных мрачное замечание Шведова покоробило.

— Опять за свое принялся? — задетый его неуместной репликой, вскинулся Павел. — Не можешь ты не сунуть ложку дегтя, когда у всех радость.

— Просто я трезво смотрю на вещи и называю их своими именами, — не меняя тона, упрямо возразил Шведов. — Сколько нас, старичков, из взвода уцелело? Восемь человек. После каждого боя становится меньше. И в следующем наверняка кого-то накроет. Так что хочешь не хочешь, а кто-то из нас уже в скором покойничек.

— Ну и что с того, даже если это и так, — начиная раздражаться всерьез, вопросил Павел. — Что касается лично меня, то я намерен добраться до Берлина, командировочные за Сикирина, Яковенко и других отметить. А ты не трави души остальным.

— Оптимист. Думать-то ведь не запретишь?

— Думать можно что угодно, но надо ли говорить? — насупясь, вставил Махтуров. — Тем более что и момент неподходящий.

— Да ну вас, — отмахнулся Шведов и отошел.

Никто не понял, для чего затеял он весь этот нелепый разговор и что за хандра его в последние дни съедала. Но настроение было испорчено.

Вечером коллективно писали ответ Бачунскому. О гибели Сикирина и Яковенко

договорились не сообщать, незачем человеку лишний раз душу бередить. Вообще решили умолчать о последнем бое, зато о тыловом своем житье-бытье расписали красочно. В конце схитрили. Мало того что расписались неразборчиво, заковыристо, еще и на две подписи сделали больше. Пусть думает, что живы товарищи.

Самым довольным из всех остался Витька Туманов. Выцарапав с сопением четыре крупных печатных буквы «Тума» и старательно пририсовав к ним росчерковую загогулину, он с обожанием оглядел свое произведение.

— Вы там закорючек каких-то наставили, Бачун и через биноклю не разберет, чья рука корябала, а мои буквы сразу видно, не спутаешь…

* * *

Весна и молодость брали свое: началось повальное увлечение штрафников женским персоналом из санвзвода.

Появление в ротах санинструкторов и раньше взводным немало неприятностей доставляло. Комбат органически не переносил грязи и беспорядка. Бывая в помещениях, раздражался, заметив под нарами плохо выметенный мусор или окурки, «разносил» командиров рот и взводов, а дежурных и дневальных нередко отправлял на гауптвахту. Однажды за плевок на пол определил одного из штрафников на десять суток в «смотрители» туалета.

Жестко спрашивал за антисанитарию и с ротных санинструкторов. Те в свою очередь изводили чрезмерной придирчивостью командиров взводов. Чуть что — жалоба ротному, никаких упущений и мелочей не прощали. Показалось Малининой, что в помещении плохо стены от копоти очищены и побелены, — Колычеву замечание от ротного, у Жукова исподняя рубаха в пятнах оказалась — опять Павлу внушение сделано, Фокин котелок как следует не помыл — и за то ему на вид поставлено.

За чистоту и порядок стал спрашивать строже некуда. И пол дневальные под его наблюдением с утра мели и мыли, и потолок обмахивали, и в грязной обуви вовнутрь никого не пропускали, а больничной палаты, как хотелось санинструктору, из помещения все равно не получалось. Что поделаешь, если нары не матрасами, а соломой застланы. Что ни делай, а труха в проходах скапливается. Да и повернуться негде солдатам, тесно, спать чуть ли не друг на друге приходится. Нелегко в таких условиях идеальный порядок поддерживать.

Ко всему прочему у некоторой части штрафников вдруг особые чувства к старшине Малининой обнаружились. К каким только ухищрениям не прибегали, чтобы найти повод лишний раз на глаза ей попасться. Один от противостолбнячного укола увернется, другой вроде как подозрительную сыпь на теле углядит, третий вовсе что-то немыслимое на себя наговаривает. А в ответе за все — взводный, все шишки на него валятся.

Дошел до того, что встреч с санинструктором больше, чем с самим комбатом, опасаться стал. Пожалуй, дойдешь, если даже Шведов в числе зараженных любовным вирусом оказался.

Подходит однажды к Павлу после очередной стычки его с Малининой и вроде как бы шутя предлагает: «Хочешь, взводный, помогу — ручная станет!»

— Да ну? — насмешливо усомнился Павел, догадываясь, к чему он клонит, и приходя в развеселое состояние духа: кого-кого, а увидеть Шведова в кругу соискателей благосклонности Малининой ему и не мнилось. — И ты, Брут?

Шведов насупился, задетый его тоном, но не отступил.

— Слово танкиста. Закручу любовь, и охнуть не успеешь, — надменно пообещал он. Надменность его проистекала, очевидно, из желания дать почувствовать Павлу, что свои возможности он знает и остальные, кто бы они ни были, — ему не конкуренты.