Схватка с чудовищами
Шрифт:
Спальня в квартире ксендза при костеле напоминала монашескую келью. Размеренно тикали напольные часы. Под распятием Иисуса Христа горела лампада. На аналое лежало раскрытое евангелие, рядом с ним — большой серебряный крест. Пахло лампадным маслом.
Обнявшись, на узком ложе спали ксендз и его молодая служанка. Но вот служанка убрала руку. Проснулся и патер.
— Куда ты, куда, милая? Еще петухи не пели.
— Рука затекла, святой отец. Будто иголками закололо.
Ксендз
— А ты меня приласкай, дочь моя. Мне будет приятно.
— Ладони мои больно шершавые, а тело твое нежненькое. Наше дело — вода да половая тряпка, оттого и грубая кожа.
— Лампадным маслом помажь. Мягче станет.
Раздался негромкий звонок.
Ксендз не сразу сообразил, что донесся он из прихожей.
— Кто бы это мог быть спозаранок?.. Уж не Краковский ли опять заявился? Но тогда разговор у меня с ним будет коротким…
— А ну как ваше священное начальство?! — испугалась служанка.
Причитая, служанка выпорхнула из-под одеяла. Схватив белье и обронив на евангелие лифчик, она выбежала из комнаты.
Снова послышался звонок, но уже более настойчивый.
Накинув халат и переложив в карман из-под подушки немецкий полицейский «вальтер», которым его наградил Хейфиц, ксендз открыл дверь.
— Извините за ранний час, господин патер.
— С кем имею честь?
— Моя фамилия Буслаев. Не знаю, говорит ли вам это о чем-нибудь. Лейтенант Буслаев.
— Как же, говорит… Милости прошу, — стараясь быть любезным, ксендз нехотя впустил его к себе.
— Благодарю. Вас, кажется, что-то смущает?
— Вы первый коммунист, переступивший порог моей священной обители. Тем более чекист. Я чем-нибудь обязан? Догадываюсь: вас привело ко мне что-то чрезвычайно важное. Но что именно?
— Я хотел бы побудить вас к добрым делам…
— Я только этим и занимаюсь, — почувствовал себя уязвленным ксендз. — Это мой церковный долг перед Господом, перед чадами моими.
— В таком случае, я надеюсь встретить понимание с вашей стороны. Вы, конечно, в курсе того, какие беды приносят населению люди, укрывающиеся в лесу? Они вооружены и пользуются поддержкой пособников.
— Слышал. Это они подожгли здание поселкового Совета в Кривичах. Достойно величайшего сожаления. Церковь скорбит о горе народном и осуждает насилие.
— Вы могли бы помочь вызволить из леса тех, кто заблуждается, запуган главарями и не находит в себе сил, либо боится покинуть его? Согласитесь, там ведь не только гитлеровские приспешники, но и те, кого сумели затащить с помощью шантажа и обмана.
— Как вы это себе мыслите? — спросил ксендз, пытаясь понять, что от него требуется.
— Мне представляется, что вы могли бы обратиться к прихожанам с проповедью, призывающей покинуть леса и заняться мирным трудом в своих хозяйствах. В числе молящихся, конечно же, имеются
— Ну что же… Но тогда, может быть, вы и составите для меня текст проповеди? Мне останется лишь прочитать его.
Буслаев понял иронию.
— Но в этом случае мне пришлось бы выступить с нею с амвона вашего храма… — улыбнулся он. И серьезно: — Все дело в том, что у меня иные средства борьбы со злом.
— Да, конечно… Я все превосходно понимаю: и ваше положение, и свое… Вы меня что же, обязываете?
— Ни в коем случае! Прошу. Взываю к вашему разуму и милосердию.
— Я, конечно, польщен… Но вам не кажется, что это — область политики? Я же верен не власти, а Господу, несу прихожанам слово Божие. И рад был бы помочь вам, но мне не пристало вмешиваться в дела мирские, в данном случае в отношения советской власти с ее гражданами. Как говорит немецкая пословица, две мессы за одну плату священник не служит.
— Насколько мне известно из истории религии и церкви, только вам, священнослужителю, присуще такое качество, как Божья благодать. В противном случае мне не понятно, зачем католическая церковь, приписывая своим проповедникам нечеловеческую способность спасать души людей, утверждает, что является хранительницей истинной морали.
— Я прощаю вам эту вульгаризацию, сын мой. — Лукаво взглянув, ксендз спросил: — Вы очень хотите, чтобы папа римский лишил меня священного сана, а затем и прихода? Как викарий, наместник Христа на земле и преемник апостола Петра, он вправе отлучить меня от церкви, предать анафеме, остракизму…
— Зачем же усложнять, господин патер. У нас с вами — общая забота, которая не противоречит ни светской, ни религиозной морали.
— Проповедь, которую вы просите меня произнести с амвона храма Божьего, по своему содержанию и направленности несовместима с духом церкви, а значит, неугодна Господу.
— А то, что в вашем храме скрывался гитлеровский каратель и бандит Краковский, совместимо?
— Виноват. Но за это я в ответе не перед ОГПУ, а перед Богом. И Краковскому Всевышний будет судьей, как и всем нам.
Буслаев собрался уходить, но заметил на аналое бюстгальтер и был сбит с толку. Перевел взгляд на постель и увидел там две рядом лежащие подушки. Теперь у него не оставалось сомнений в прелюбодеянии святого отца. Но может быть…
Ксендз с тревогой следил за взглядом этого молодого человека, так некстати ворвавшегося в его обитель. Мысленно костил себя за то, что, прежде чем впустить мужчину, не проверил, не забыла ли чего служанка. И вообще, можно было бы принять в другом помещении. Какой скандал! Это может дойти и до церковного начальства, и тогда…