Сибиряки
Шрифт:
Житов с трудом пробился в плотном людском месиве к перекату, к свободному от толпы клочку льда, на котором несколько смельчаков молча возились с какой-то лодчонкой, тулупами и баграми. А впереди в двух шагах от них, красноватые в свете факелов, стремительно рвались вверх клубы пара, бушевала невидимая за ними вода. И где-то там, еще дальше, затопленные ею машины, водители… А вокруг море коптящих огней, притихшие в напряженном ожидании люди, дьявольский мороз, темень.
Тупой, безотчетный страх охватил Житова. Страх перед взбунтовавшейся стихией, перед воображаемой картиной бедствия: сброшенные с машин несчастные
— А ну в сторону!.. А ну раздвиньсь!..
Житова оттеснили, пропуская вперед грузовик. Десятки рук потянулись, откинули борта кузова, стащили на лед еще одну плоскодонку. Что они? Уже не собираются ли плыть на этих скорлупках? Это же безумие!..
— Толкни, братцы!
Житов видел, как трое уселись в первую плоскодонку, протянув стоявшим на льду багры, как несколько человек грудью уперлись в эти багры, двигая в кипящий перекат утлую моторную посудинку. Вот нос лодки уже скрылся в яростных клубах пара, один за другим потерялись в них седоки и наконец сама лодка. В наступившей на мгновенье тишине до Житова донесся треск быстро удалявшегося моторчика… А смельчаки подтягивали к перекату уже вторую лодчонку. Знакомый Житову охотничий малахай поднялся над нею. И опять:
— А ну, толкни, братцы!..
— Семен Петрович… замерзаю я…
— А ты крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Чего у тебя замерзает-то?
— Ноги, Семен Петрович… спина тоже…
— Эх ты, сердешный… Сейчас, родной, согреемся.
Воробьев кутал, прижимал к себе Ваню, хотя у самого уже занемели ноги и рука, обнимавшая Ваню. Боли от холода не ощущалось, не гнулись пальцы, и только зубы стучали как в лихорадке. Повсюду пухлой сырой ватой стоял туман, заволакивая и чернеющие крутые берега, и звездное небо, и лунный диск, а внизу злобно билась о холодную сталь бурлящая наледь.
— Крепись, Ваня Иванов… Крепись, милый… Скоро уж светать станет… Не дадут нам замерзнуть… Да ты не спи, не спи только!..
— Страшно, Семен Петрович…
— И страшного ничего нет. Страшное теперь позади… Зато водителем будешь… настоящим…
Воробьев прислушался. Где-то со стороны Качуга нарастал мерный глухой рокот.
— Самолет!.. — обрадованно вскрикнул Воробьев, — самолет, слышишь?
— Самолет!?. Правда?!
— Ну вот, а ты говоришь, не найдут. Нашли уж!..
Самолет быстро приближался. Гул его мотора становился все явственней, громче. Вот он уже близко, близко… проклятый туман! Неужели туман не даст увидеть их самолету? Гул уже оглушительно резкий. И вот уже мутная крылатая тень с грохотом пронеслась над коченеющим Воробьевым, скрылась в тумане. И хотя самолет прошел почти над самой кабиной, сердце Воробьева болезненно сжалось: увидел ли, заметил ли пилот их машину?
Не выглядывая из-под тулупа, Ваня спросил:
— Семен Петрович, ну что, видели?
— Самолет? Видел, Ваня Иванов, видел…
— А он нас?
— И он нас видел, родной…
— Ой, правда!?. Семен Петрович?!
И от того, как обрадованно закричал Ваня, Воробьеву стало теплее, легче.
«Может, и правда недолго ждать?» — вздохнул он.
Но ждать пришлось долго. Уже рассвело, и туман, отступая, засеребрился в первых лучах солнца,
«Что это, не моторка ли?» — сквозь одолевавшую дрему с надеждой подумал Воробьев и насторожился.
Но это был тот же самолет. На этот раз самолет был уже хорошо виден. Самолет пролетел над машиной, сделал круг и улетел дальше.
— Семен Петрович, опять самолет?
— Опять, Ваня Иванов…
— Скорей бы… ой, Семен Петрович!..
— Скоро, Ваня Иванов, скоро… не спи только, не спи, родной…
«Ну, теперь-то и я вижу, что заметил… Успеют ли?» — и Воробьев снова принялся тормошить Ваню.
— Не спи, парень!.. Крепись, Ваня Иванов!.. Водителем будешь!..
А в голове одна мысль: «Неужто так вот и придется погибнуть? Ни за что, ни про что…»
И снова долгие, томительные минуты.
Теперь Воробьев мог шевелить только корпусом: ноги и левая рука, обнимавшая Ваню, совсем застыли. Зубы перестали стучать, и необоримо тянуло ко сну. «Что это? Конец?..»
Перед глазами поплыли кривые иркутские улицы… домик… жена… Какая она опять молодуха!.. Чему она смеется?.. Подходит, кладет ему на руки что-то живое, теплое… Да ведь это же сын!.. Сын!.. Сынок мой!.. А жена машет ему рукой, хохочет… И смех ее какой-то глухой, стрекочущий, совсем как игрушечный моторчик…
…Воробьев не слышал, как подошла, ткнулась в машину моторная лодка, как чей-то голос окликнул с нее:
— Эй, кто тут? Живы?..
Наледь разлилась на целых двадцать пять километров, затопив обе широкие колеи ледянки, унеся с собой все, попавшееся ей на пути: бревна, вешки, сломанные кузовные доски и брусья, начисто смыв сугробы обочин. Десять машин, вмерзшие в наледь, надолго остались на Лене. Вслед за первой хлынули наледи и других перекатов. Потоки разливались на многие километры, успокаивались и замерзали, а через три дня новые взрывы грохотали над Леной и новые наледи устремлялись по льду, снося на своем пути все, что осталось от первых.
Таких наледей еще не помнили старожилы. Даже для них это было в диковину. О возобновлении перевозок нечего было и думать. Попробовали возить грузы, пользуясь затишьями, от одного переката к другому, но на один такой рейс уходило так много времени, что водители сразу же отказались от этой затеи.
— Вот тебе и ледяночка! — вздыхали они, как о чем-то родном, но безвозвратно потерянном. — Неужто так и сидеть будем? Думать, решать надо, братцы!
— Поторопились, видать, с ледяночкой.
— Да что там поторопились — осрамились! Послушали Позднякова, а выходит, что зря.
— Воробьеву, говорят, ногу отнимать будут.
Вскоре же по приезде в Качуг Поздняков и Танхаев были вызваны в райком. Теплов — он уже ждал — к немалому удивлению Позднякова встретил их приветливей, чем обычно.
— А, приехали! Ну-ну, заходите. Ну как? Что отвечать будем? — Он пододвинул к Позднякову целую пачку телеграмм.
Поздняков полистал их. Тут были копии телеграмм Павлова, обкома, Якутска, которые он успел прочесть еще в автопункте. Вернул Теплову.