Сидящие у рва
Шрифт:
— Я знаю… — мальчик вздохнул. — А куда мы едем?
— Далеко… Через горы. В Голубые степи. Говорят, они очень красивы, особенно весной. В степи расцветают красные цветы — много красных цветов. Красные — на голубом… А сейчас в степи как раз весна.
— Красные — на голубом… — повторил малыш. Он посмотрел на город и вдруг длинно сплюнул на дорогу. Повернулся к Айгуэ:
— Это такая примета — чтобы вернуться.
Айгуз непонимающе качнула головой.
— Ведь это мой город, — пояснил малыш
Айгуз снова качнула головой:
— Он?..
— Он. Тот, что сидит во рву.
Внезапно на северо-западе, в непостижимой дали, стали видны громадные заснеженные вершины; свет невидимого еще солнца вырисовал их в темном небе, окрасив в нежно-розовый цвет.
Айгуз вздрогнула, и вздрогнул Ар-Угай, будто его ударили камчой.
Потому, что это были не горы. Это были Сидящие у Рва. Они, наконец, обернулись, обернулись впервые, оторвавшись от созерцания вечно пылающей бездны.
УШАГАН
Они лежали рядом — два непримиримых врага — на одинаковых соломенных тюфяках. Сквозь прорехи в крыше сарая падали солнечные струны и по временам кололи им глаза. За ними ухаживали хозяйские сыновья, и старуха-рабыня, и еще одна смешливая девчушка — она жила по-соседству.
Хуссараб, тысячник Ар-Угая из урочища Махамбетта, поправлялся быстрее Ахтага. Он уже садился иногда, и сам ел полбу и пил воду из глиняного кувшина; Ахтага кормили и поили, причем один из сыновей или рабыня держали ему голову.
Ахтаг иногда проваливался в забытье, а иногда, особенно по ночам, когда в прорехи заглядывали звезды, приходил в себя, ощущая невыносимую боль в боку, и другую, еще невыносимее — в сердце.
Он ненавидел храпевшего рядом могучего хуссараба, и негодовал на этих глупых крестьян, которые лечат его и ухаживают за ним так же, как за Ахтагом — царским наместником Ушагана. Если бы у него были силы — он бы перерезал хуссарабу горло. Но сил не было, и, едва попробовав шевельнуться, Ахтаг снова проваливался в забытье.
А однажды его разбудил смех. Открыв глаза, он увидел, что соседская девчушка сидит рядом с хуссарабом, и хохочет над лошадкой, сплетенной из длинного пучка перекрученной соломы: лошадка под рукой хуссараба плясала, вставала на дыбы, и призывно ржала, зовя жеребца.
Ахтагу ударило в голову, и он сумел выговорить — нет, выплюнуть! — одно только слово:
— Враг!
Девочка, сидевшая к нему спиной, подпрыгнула от неожиданности и обернулась.
Ахтаг, выгнувшись от боли, выговорил:
— Он враг!..
Она всплеснула руками, засмеялась чему-то и убежала. А через несколько мгновений в сарай заглянул старик-хозяин.
Он недоверчиво глядел на Ахтага, потом крикнул кому-то во дворе:
— Чего
Ночью хуссараб не спал, ворочал своим тяжелым телом, пугая мышей. Ахтаг тоже не спал, до крови закусывая губу, чтобы не застонать от боли: костоправ снова прижигал ему рану, мазал каким-то жалящим снадобьем, от которого весь бок пылал.
— Эта звезда по-нашему называется Екте, — внезапно проговорил хуссараб на почти чистом аххумском языке.
Ахтаг лежал, не шевелясь. Потом взглянул нехотя на звезду, заглядывавшую в щель. Это была не звезда, а планета — слеза матери-Хуаммы.
— Если ты… — с трудом выговорил он, поскольку эта наука — говорить — все еще не давалась ему, — если ты тронешь девочку хотя бы пальцем…
Хуссараб повернул к нему голову. Подождал.
— Я мог бы излить в тебя мое семя, если бы захотел, — сказал он. Подумал, и добавил: — Но не хочу.
И снова замолчал.
Ахтаг молча проглотил слезу, а хуссарабский тысячник сказал, будто обращаясь к самому себе:
— «Екте» — значит, «нет слез».
— Великий каан приказал смести с лица земли все живое. Так велели ему боги, — рассказывал хуссараб.
Прошло несколько дней, и хотя Ахтаг начал постепенно поправляться, он больше предпочитал молчать.
— Боги сидят у рва. Во рву сгорает все живое. Они ждут и торопят нас… Но я думал раньше и думаю теперь: когда мы победим, на нас поднимутся другие, и сметут нас. А потом и их постигнет та же участь… Я не знаю. Кончается ли все рвом?
Люди жили раньше и будут жить позже. Они идут, как волны.
Волна за волной. Если так — екте. Не может быть слез.
— Удел богов — дорога. Как и людей. Живет тот, кто в пути… — прошептал Ахтаг, и, подумав, добавил с неожиданной яростью: — Мы завалим этот ров, завалим собственными телами. И погасим огонь — если понадобится, зальем его своей кровью.
— Кровью? — хуссараб вздохнул. — Разве ты не знаешь? Кровь человеческая горюча. Так же горюча, как «кровь земли» — та вонючая черная смола, которая течет из земли у нас в Голубой степи…
— Назови мне их имена, — попросил Ахтаг однажды ночью.
Хуссарабский тысячник прервал нудную песню, которую он напевал вполголоса и с удивлением взглянул на Ахтага.
Глаза Ахтага горели в лунных стрелах, пробивавших кровлю. Он полулежал, опершись на одну руку; другая рука оставалась за спиной — он все еще не мог шевелить ею, не потревожив перевязанный бок.
— Чьи имена? — спросил хуссараб.
— Имена Сидящих у Рва, — раздельно сказал Ахтаг.
Хуссараб пожал могучими плечами.