Сигналы точного времени

Шантаев Александр

4.

На высокой раме, обмотанной мягкой подстилкой, обымают две сестрины руки в веснушках, направляющие блестящие рожки руля; подпрыгивая на кочках, лечу в форическом коконе восторга над отстающими домами, деревьями, заборами, бабушкой с курами.

5.

Крупные, прохладные, из сока и мякоти ягоды так и готовы разбрызгаться во рту, вдавливаемые в тугие бока жадными молочными зубами пока из глазурованной тёмно-синей с золотым ободом пиалы не извлечён последний запёкшийся матовым глянцем шарик, подобный вспыльчивому солнцу. Прокушенная вишня терпко травит, впрыскивая притворно-едкую голубиную кровь, жалит нежно нёбо, глотку, растекаясь в тугой глоток, укрывая в рубиново-синей тинктуре дробинку. Бабушка Васёна, зову её «баба», следит, чтобы число ягод, отправляемых в рот изгвазданными пальцами, соответствовало вынутым изо рта косточкам; выплюнутые быстро высыхают.

– Всё?

– Всё, больше нет.

– Я

хочу ещё.

– Не даёт лягушка в погребе больше вишенку.

Пока баба занята кормлением шумных, пестрых кур в загородке во главе с красно-сизым петухом, всегда бдительно-яростным и опасным, стою у непроглядного бархатистого зёва погреба, распахнута наружу деревянная крышка. Приближаться к погребу настрого запрещено. Переход из освещенного солнечным светом двора и перешагивание, переступание через порог в тёмный проем сарая, – ощущаемое нарушение запрета в мгновения, пока зрение приспосабливается к сумраку. «Лягушка, лягушка, пожалуйста, дай мне вишенку!» Боязливые, неуверенные шаги к зябкой глубине, лепетание просьбы, не исполненной, – перегораживая резко свет, вступает бабушка, крепко ловит руку и сурово извлекает наружу, стращая рассказать маме, но, конечно же, не рассказывает.

6.

В глубоких сумерках бегом домой от соседей. Пробежать от одного торца одноэтажного дома, где половина соседей, до противоположного на нашу, через калитку и маленький дворик по деревянным ступенькам к двери. По левую руку светятся окна, по правую глухая темнота улицы и неба. Спиралью закрученный страх. Дом сторонится как чужой. Позади едва различимо ещё не полностью выделившаяся из мохнатой непроглядности фигура, – там кто-то приближается. Очень страшно, захлебываюсь преодолевая нескончаемую протяженность на пустой улице, позади кем-то уже занятой. Не успею вдохнуть, тут же выдыхается, ноги увязают, подгибаются тающим пластилином. – Я потеряюсь… Чувствую, как мал мой вес, если в непосредственной близости нет никого, в ком я обитаю, а обитаю в маме, в папе, внутри своих.

Бегу непрерывно икаю – «я», «я», «я.…», волны паники смывают светлячок, бессильный осветить себя, не то, чтобы вокруг. Сердце вверх к горлу, часто до шума в ушах стрекочет швейной машинкой, обшивая панической строчкой бесконечную стену, стягивая, укорачивая, чтобы приблизить косматую шкуру закрывающую дорогу назад.

– «Я», «я-я-я» – в повторении вкус ночной свежести и тугая пустота. Руку протянуть к калитке, но раскрученный испуг несёт дальше. – Куда бегу!? Там совсем чужая темнота, позади своя… Кожаные подошвы сандалет разворачиваются по горчащей сырой траве. Из тени навстречу проявляется, светлее и знакомо вышагивает фигура и освобождающее знание, – «Папа!». Отец подхватывает, подсаживает на локоть, – это кто, сын встречает?

– Папа, я! я!

– Конечно, ты!

7.

Первым делом в грозу мама с бабушкой спешат закрыть форточки, чтобы не залетела шаровая молния. Бабушка крестит стены и окна. Когда они жили под Сталинградом после войны к ним в дом залетела шаровая молния, как говорит бабушка, она переливалась искрами и гудела будто электрические провода. Рядом с шаровой молнией нужно замереть, – бабушка с мамой и тётей Марусей застыли не дыша, где стояли. Огненным мячиком молния завернула по комнате и вылетела в открытое окно.

В Джамбейте нередко гаснет свет, мы сидим в большой комнате на диване, пережидая грозу под керосиновой лампой. От прожекторных, сварочных вспышек и зумов рябит в глазах, на сетчатке силуэт бабушки с прямой спиной, видно свои колени и локти, обнимающие маму, я у неё на руках; зелёная вспышка подсвечивает разводы огненных облаков, тьму, мигающую белым, перекаты чего-то громадного, что, гремя, разъезжает поверх. В краткие промежутки тишины слышен шелест струй, лакающий, частый, ненасытно истекающий бег, будто не сверху, а вдоль, литьё и течение. Папа в командировке, где-то сейчас едет, и мамина с бабушкой тревога передается мне – вместе вслушиваемся, не раздастся ли звук мотора и долгожданно хлопнет железная дверка машины?

Мне нравится засыпать в грозу под вспышки молний, когда все дома, зная, что этот прекрасный ослепительный ужас за надежными стенами дома снаружи, я в тёплом гнезде и шаровая молния не залетит, потому что форточки закрыты.

8.

Мои старшие сёстры Валя, Тая, двоюродные брат Вова и сестра Наташа, гости из Жирновска, взяли с собой смотреть солнечное затмение. У всех закопчённые стёклышки, мне тоже дали неопасный кусочек стекла в саже. Стоим на открытом пятачке перед домом. Судя по веселой захваченности, должно произойти что-то необычное: старшие охают, восклицают: «Глядите, скорее, начинается!». Посерело, будто в глазах потемнело, опахнуло ночным сквознячком и плавно вернулось в светлое. Попеременно одним и другим глазом прищуриваясь смотрю через тёмное стекло, ничего не вижу. Момент, когда следовало возбуждённо «ахать» вместе со всеми, пропустил, но, чтобы не отставать от общего оживления, с энтузиазмом киваю, что всё видел.

9.

На первой своей

ёлке, на маминой работе в больнице, наотрез отказался включаться в хоровод вокруг хвойного дерева. Тут есть вина и на маме, потому что никто не удосужился объяснить, что Новый год – праздник не только домашний, а ёлка – общее нарядное дерево, чтобы маленькие дети ходили вокруг, пели и получали мешочки с конфетами. Наскоро одели в красивое, запихнули в шубу, в валенки, дотащив за руку быстрым шагом к большому кирпичному зданию больницы, ввели в просторную белую комнату, посчитав, что остальное и так ясно, но нисколько не ясно. Вышагивают в круге, раскинув ручки, незнакомые смирные дети, крутят головами по сторонам, обращают широкие или узкие глаза, поверх – растопыренные игольчатые ветки с зеркальными висюльками, разноцветными флажками, спутанными тонкими блёстками, чистый холодный запах, напоминающий о мыле с оттенками всяких лекарственных примесей… Зачем это? Зачем мама подталкивает в спину, а улыбчивый дядя-казах в белом халате и шапочке с круглым зеркалом на лбу тащит за плечо к посторонним девочкам и мальчикам? Ничего похожего на веселье или на игру. Вынутый из своего в недомашнее место не знаю правил и языка, не понимаю про коллектив, и что праздник не только, когда к нам приехали гости или день рождения, но и снаружи, разделяемый с чужими, по установленному порядку, а иначе все расстраиваются. Прилежному хороводу недвусмысленно сопутствует аромат спиртовых растворов, мелькают белые халаты из гулкого коридора… Они такие присмиревшие, дети… Поставленная на стул девочка с большим синим бантом в белых валенках, кончики бровей задраны к верху, старательно выговаривает стих… Все идёт к развязке, которая, конечно же, закончится уколами, – такой я сделал вывод и громко разревелся, вцепился в светло-голубую трубу из края батареи, глядя в отчаянии на свободные солнечные в снегу крыши, невнятно выговаривал через сопли и слюни, что не хочу, чтобы мне делали уколы, а хочу домой! Сценка вызвала интерес на детских лицах, неловкость и смущение у мамы (вмиг её щёки сделались пунцовыми) и живое участие других тётенек, пахнущих сладкими, как сдобная выпечка на закате, духами, с разнообразными башенками и шишками причёсок. Склоняясь, ласковыми увещательными голосами уговаривают присоединиться к детям. Даю отцепить ладони от горячей трубы, подвести к ёлке; не остывшая рука ткнулась в чью-то лапку, на другой замкнулись червячки пальчиков; заиграл баян, широким языком шумно облизав чем-то узорчатым. Сипели и дыхали клавиши с кнопочками на розово-вишнёвом перламутре, пока раздвигались-сдвигались чёрные складки с железными уголками.

10.

Поездка в город ощущается бесконечной, как ровная однообразная степь. Солнечный свет проваливается через боковые, верхние, задние окна, в щели раздвижной двери, кучерявятся маслянистые узоры пыли. Сморенный нежно-зелёный мальчик-казах на соседнем сдвоенном сидении, его везут в город, в больницу, остановка, ему плохо. Пучки белёсой жёсткой травки поверх сусличьей норы, сбиваю носком сандалета песок в ямку. Едем, пока не начинаются сплошные ряды домов, перед навесами – голенастые неряшливые верблюды. В общем зале гостиницы в Уральске впервые смотрю в телевизор. В ряд подпрыгивают на месте, задирая вверх колени, танцуют чёрные женщины. Их груди (на моём языке – «тити») болтаются, дрыгаются в стороны, на неправдоподобно высоких шеях ярусами блестящие обручи. Фигуры отдаляются, поворачиваются, вдруг приближаются вплотную блестящими лицами… Тёмные люди прыгают прямо сейчас, за этим выпуклым окном, выходящим в нездешнее какое-то место, и, конечно, могут заметить, что наблюдаю за ними; на всякий случай прячусь за колонной и слежу оттуда.

11.

Придя с работы, мама привела чужую молоденькую казашку с младенцем, подобранную у больницы, где она работает в бухгалтерии. Может её некому было встретить из роддома? Или может она дальняя свойственница по отцовой родне? Мама привела её к нам, чтобы накормить, искупать ребёнка, подобрать какие-то вещи, мои прежние пелёнки, ползунки, одеяло… Вместе с этой казашкой сидим на кошме в комнате, моя мама на кухне собирает обед. Хлопоты с мытьём, сменой пелёнок и прочим позади. Женщина покормила грудью, теперь её ребенок спит, распеленатый, раскинувшись на байковой простынке, она воркует над ним – гладколицая, юная, с серповидным эпикантусом глаз в умилении ртутно-мерцающей щелкой. Раздвигает фигурные, приплюснутые, нерусского выражения губы в горделивую улыбку, любуясь своим важно спящим дитём. Глянув в направлении двери, показала на голое тельце, по сравнению с которым почти четырёхлетний я вполне себе человек, – «поцелуй». Желания гостей принято исполнять, склонился и ткнул губами в жёлто-румяную щёчку. «Тут поцелуй», – показала на малюсенькую, как чесночный зубчик, даже ещё меньше, писю, между складок, и средним пальцем нежно её погладила-потормошила. Эту молодую тётю я воспринимал на хозяйских правах, попутно маминой покровительственной заботе, будто бы напялив папин пиджак в игре в гостеприимство, но очутился весь в её власти. Обернув своим желанием, уверенно нашёптывала: «Давай-давай бала, поцелуй, ну!» Нагнулся и чмокнул в место, пахнущее присыпкой; гостья была торжествующе довольна.