Сигналы точного времени

Шантаев Александр

36.

Надо много раз подвигать вверх-вниз ручку колонки, прежде чем из глубины трубы послышатся кашлянье и всхлипы. Под ней намерзшая вверх сосулька.

37.

Приехав из города (под «городом» всегда имеется в виду Уральск) их папа с порога, не раздеваясь, весело зовёт: «Ау, бегом ко мне!» … На вытянутой руке распахнутый фибровый чемоданчик с блестящими углами. Придерживает открытую крышку, морщит круглый нос, смеётся. Полость в несколько рядов заполнена серебристыми лопатками эскимо с белыми деревянными палочками. По прихожей раскинулось мечтательное шоколадно-молочное эхо с привкусом тонкой влажной фанерки. Никогда не видел, чтобы чемодан, пусть и маленький, был почти полон мороженого! Ира и Вова, повизгивая, прыгая, отковыривают и срывают фольгу. Папа их тянет и тянет навстречу чемоданчик радушно, трясу головой, отнекиваюсь, благодарю, отвожу холодный брусочек лепеча, что не хочется.

38.

Родители на вечернем сеансе в кино. Ира

на своей кровати спиной к ковру, в длинной ночной рубашке с синими цветочками, читает книжку и грызёт семечки, для шелухи примостила маленький самосвал, красный кузов полон доверху. На соседней кровати мы с Вовкой под одеялом наблюдаем, как светится зелёная фосфорная собачка, – неизвестно от чего отломанная фигурка без кончиков лапок, пока, натолкавшись, не засыпаем. Спящего перенесли папа с мамой, когда вернулись.

39.

От снега веет степью, вдыхается как через сито без точного аромата, обманывая жёстким ранетом, выдохшейся сиренью, оскоминой, свербит до чиха.

40.

В коридоре между ванной и спальней пустил струю в трусы и в толстые штаны с начёсом, умышленно, знаю, что уже не маленький, но захотелось. «Мама, бабушка, я описался!» – крикнул, чувствуя набухшую горячую ткань. Будто в трельяже с распахнутыми створками разом отразились смятение мамы и негодование бабушки. «Ната, он набурил!» – бабушка вытянула ладони в мою сторону.

41.

Вова водит, я бегу в спальню, где у них шкаф у торцевой стены, между боком шкафа и примыкающей стеной закуток, куда можно забиться. Нисколько не обращая внимания на нашу возню, их мама, лёжа на животе, читает книгу, приставленную к мягкой спинке дивана; с угла письменного стола вниз загнута ребристая гибкая шея настольной лампы, конус света накрывает короткие волнистые волосы, плечи и раскрытую книгу. Мне с уровня корточек виден подъём мячиков её попы из тени спины, обтянутых мягким узором халата, расходящихся в выпуклости ног: от края халата наружу открытые подколенные ямки, пухлые светлые валики икр и ступни в шерстяных носках; читает и грызёт печенье, доставая из надорванной пачки рядом. Я изумлён, поражён! – Как может мама, если она, конечно, не болеет, лежать на животе с книжкой и есть печенье! Разве она не занята всё время и когда ей отдыхать?

Подумываю выбраться из своего убежища, чтобы прокрасться и застукаться, как в проёме стремительным шагом показался их папа, прошёл к столу, схватил стопку газет, развернулся, на ходу наклонившись чмокнул жену в верхушку икры, не прерывая слитного движения выпрямился и, выходя из комнаты, подмигнул мне, сидящему коленками вверх в тесной нише.

42.

В большой коробке с карандашами в два ряда некоторым цветам нет совпадений из окружающих вещей. – Это цвета мечтательные, задумчивые, мимолётные. Не считая растущих в поле и на клумбах цветков, что ими рисовать и раскрашивать? Один цвет будто розовый смешан с топлёным молоком, бывает рано утром над степью и мгновенно меняется, такой неуловимый, но точно пойман в карандаш. Другой – «бирюзовый», красивый и неочевидный. Не знаю названий разных смешанных и нежных оттенков зелёного, жёлтого, особенно, связанных с красным, родственных фиолетовому и синему – (аквамариновый, барвинок, бисквит, томатный, индийский-красный, корица, фиолетовый, орхидея, грушевый…) – обоняю их безымянными, слитно глазами и ноздрями. Призрак вкуса каждого цвета распыляется, садится горьковатой эфирной плёночкой на язык будто след одеколона из пульверизатора. Карандаши, – не стрежни, – а окрас сухих деревянных палочек, доставляет почти кондитерское наслаждение и сытость. Цвета тонко, легчайше пьянят, влекут. По отдельности ясная яркая щель, вместе – окно. Изумляет возможность такой чистоты оттенков, доступных случайно, мимолётно, скоротечно, обманчиво, бликом, пятном, лучом, нечаянно упавшим на лист; отсветом зари на складке белого пододеяльника; вечерним персиковым шаром в стекле двойных рам; бледных астр, прихваченных заморозком на клумбе с холодным ароматом стойкой печали. Запасены в коробке в целостности, заполненности в два ряда, как на долгую зиму, грея мою бескорыстную алчность.

Ира назвала один цвет «лиловым», мне это слово понравилось. Не понимал, что им рисовать, пока не увидел, что она просто красит одежду, волосы, домики, кошку, всё подряд, без всяких правил. Тогда понял, что можно, как хочешь, и радость сохраняется дольше.

43.

«А ще в болоньи…» – бормочет бабушка, она слегка тугоуха; вытянутыми вверх над прочими звуками овалами «О» в названии иностранной материи проглядывает насмешка. Вдоль дороги мимо наших окон – с транзистором и гитарой компания парней, русских и казахов. Приткнувшись к стеклу, вытягивая шею, слежу как один парень, казах, в сером переливчатом плаще, в остроносых чёрно-белых армянских туфлях, говорят очень модных, пьяный заметнее других, опустив на грудь подбородок, вихляет, спотыкается, наскакивает, резко притормаживает, его откидывает назад. Спутники принимают под руки, через окно не слышно, кажется, ругается на них, отбивается, хотя с ним никто не дерётся. Замахивается, заваливается и, наверняка бы упал если бы товарищ не успел удержать за грудки. Он вырывается, распахивается белая нейлоновая рубаха, тогда яростно дергает себя за ворот, острый угол надрывается и обвисает поверх плаща. Товарищ отпускает,

отмахивается – как хочешь… Пьяного относит на обочину в неглубокий овраг с репейником, заплетающими ногами заваливается туда плечом, щекой прикладываясь о земляное крошево и пыльные пятна травы. Откидывается на спину, ворочается, елозит руками и ногами на полах плаща как перевернутый жук. Долго-долго выбирается ползком, цепляясь за жёсткие стебли репейника, кое-как встаёт, широко шатаясь, оступаясь, бредёт в темнеющее поле. Мне представляется, что он себя портит, ломает, как я повреждаю и ломаю игрушки. Раз не удержался, полез в коробочку под батарейками, где скрыт моторчик управляемой машинки, подаренной братом Славиком, папиным старшим сыном, когда приезжал к нам в гости после армии, – было любопытно, что там? Но открылось лишь угловатое углубление в бесцветной пластмассе, шестерёнки с зубчиками на резинке, проводки, и потом, когда запихнул обратно все детали, машинка больше не ездила. Ещё бывает, всасываю во рту кожу в узенькую щель между зубами, её там защемляет, и тогда втягиваю обратно, помогая кончиком языка, испытывая боль и терзание отцепляемого из расщепа в зубах скользкого кожного щупальца. На слизистой осязается пупыристое раздражение доставляя оскоминное, растекающееся, мучительное удовольствие.

Пару дней спустя этот парень как ни в чём не бывало шёл мимо нашего двора, в руке синяя папка на молнии, болоньевый плащ чистый.

44.

Саратов или Балашов, здесь обычно делаем пересадки на пути в Жирновск к тёте Марусе, маминой младшей сестре. Мы проезжаем эти места всегда летом, потому что летом меня оставляют у тети Маруси на месяц-полтора. Зашли с мамой в большой вытянутый гастроном, где отдел с мороженым. Мама подвела к широкому просторному окну с толстым зеленоватым стеклом с перевернутыми надписями, строго наказала никуда не отходить ни на шаг и влилась в густую очередь. Прислонясь к стеклу, разглядываю мимо идущих людей. Ко мне склонилась женщина, как представляется, красиво одетая, костюм из жакета и юбки, на голове прическа из крупных кудрей, туфли-лодочки.

– А где твоя мама?

– Мама покупает мороженое.

Она шепнула на ухо:

– Идём, куплю тебе эскимо и большую плитку шоколада…

– Нет, мама сказала никуда не отходить и ждать её тут…

– Такой хорошенький, хочу угостить тебя, – она протянула руку, – ну же, пойдём, здесь кафе рядом, какие вкусные пирожные с кремовой розочкой, м-м-м! Купим и тут же вернемся, пошли?

Странная чужая тётя сразу же вызвала сильное подозрение: уже наслушался рассказов о пропавших детях, во дворе пугали жуткими историями про тайные комнаты в стенах, где похищенных детей вешают на крючки, сцеживая кровь в подставленные тазики, но не успел всерьёз испугаться - с огромным облегчением вижу маму с жёлтой сумочкой (чемодан оставили в камере хранения), в руке у неё два вафельных стаканчика. Отвернулся от женщины, кинулся навстречу, огибая вертикальные туловища взрослых. Маме не стал рассказывать посчитав, что пользы скорее всего не будет, и к чему приведёт – неизвестно, может, в Жирновске тётя Маруся одного и на улицу не выпустит.

45.

Из лопнувших словно на туловище гусеницы гнёзд выглядывают зелёные ягоды, густо-фиолетовый манящий зёв в глуби растворяющий свою ядовитую кровь в венах болезненно-жёлтенького цветка в известковой сыпи, как будто ядовитое насекомое прикинулось растением и кажется зловонным, хотя пахнет лишь неприятно сладким. Все рассказы про белену с нехорошим концом: «Один мальчик (девочка) нечаянно съел(а) и умер(ла)». Случайная с ней встреча закончится её убийством. Дурное растение жестоко втаптывается подошвами кед и сандалий, забивается прутьями, палками. Волчью ягоду тоже есть нельзя, яркие шарики красивы бесполезно.

46.

На мелком песчаном плесе сквозь зеленоватую дымку отлично просматривается дно. Высокое солнце достает до тихих песочных бурунов, светлит шишковатые макушки, лапы мохнатых водорослей и густо забеливает на глубине речную муть, напоминающую застоявшийся огуречный рассол. Ясные блики играют у берега, свиваясь в золотистую рябь. У кромки резвятся мальки над медяным дном меж посверкивающих камешков и затиненных ракушек, бороздящих на песке свои дорожки. Мальки, словно цыплята, взбалмошно носятся на отмели, шарахаясь в панике от нечаянной тени качнувшегося стебля, мельтешат акварельным пунктиром нежных спинок с пушистым, белесым подобием плавников. Забросив лесу в прозрачной воде, смотрю, как мой крючок с червем (червей насаживает папа) сонно опустился фиолетовой закорючкой. Тут же метнулась стайка детишек-пескарей. Наживка их не интересует, но озорничают, прядают, подбрасывая вялого червя носами, толкая, легко вздергивая, поддевая, как ногтями узел на шнурке, сначала на пробу осторожно, а затем смелее… Одна из рыбешек опередила своих товарищей, увлеклась, пригубила, мягко повела. Поплавок лениво закачался, стронулся, пескарик в запале почти впрягаясь в леску, держась губами, бойко потянул: моя рука сама вздёрнулась вверх с удилищем, вылетела наружу серебристая с ярким кивером рыбка. На самом пике белого дня, описывая дугу плавного взмаха лесы над берегом и рекой, пролетела, сорвалась, соскользнула в воду, булькнула и исчезла. В отлете карусели огромный горящий шар, вздохнувшая зелёная лента, выпуклый окоем и, кажется, я - что-то цепкое, тёмное, колючая сухая водоросль… Мгновение. Всплеск. Тихо. Вдох колыхания густых ясеней, тополей, медленный ток облаков, дырки ласточкиных гнёзд в обрыве, ветер относит рябь, опахивает паром от нагретого сочного камыша, напоминая свежевымытые полы.