Сигналы точного времени

Шантаев Александр

12.

Вечером едем на мотоцикле на речку, папа за рулём, мы с мамой в коляске, накрывшись по пояс жёсткой, пахнущей бензином и пылью дерматиновой накидкой. Мошка над водою, жирные отсветы бронзовых облаков пускают по коже маслянистую тень. Чабаны на лошадях, – тёмные слитные силуэты, – гонят отару овец.

13.

Высокое здание больницы из тёмно-красных жирно лоснящихся кирпичей (разумеется, не знаю, что дореволюционной постройки) сильно заметно отличается от окрестных домов, низких, серых, приплюснутых. Жду маму с работы, отпущенный гулять на пятачке перед входом. На краю больничного двора встречаю массивное устройство с раковиной – книжку Чуковского мне ещё не читали, и мультфильм увижу гораздо позже, поэтому, просто большой умывальник, не «Мойдодыр». В мыльных брызгах пятнистое зеркало с чешуёй амальгамы – осколок наискось неба поверх чёрно-золотистых осыпей. По уклону слива плавно вогнутого бока желтоватой

ёмкости извилистым сукровичным побегом тянется кровяной сгусток – плевок, оставленный посетителем стоматолога, а может, мокрота, отхаркнутая пациентом тубдиспансера, – туда проход через калитку больничного двора. Нечаянно заметил, потому что летнее солнце замерло над углом крыши, тень наискось разделила асфальт на прохладную тёмную и яркую теплую половины – вышагиваю ровно по границе, пока не упираюсь в синий деревянный ящик с раковиной. – Кто-то как дерево лист сбросил частицу себя, осиротил, смертвил. Выпавший из гнезда сиреневый птенец кажется человечнее. Глубоко внутри скрытое, выбравшись наружу, пугает и притягивает, в нём что-то стыднее голого. <Кровь будто избегала смотреть прямо, прятала взгляд, которого у неё нет>. Смотрю её вполоборота и, если что, лёгким поворотом головы буду не при чём.

14.

Из палисадников свешивается усыпанная незрелыми яблоками тень. То и дело срываются, откатываются с лёгким стуком мелкие зелёные шарики. Трое незнакомых мальчишек преградили дорогу, один обхватил загорелой рукой за шею, на локте тёмно-коричневая потрескавшаяся корочка старой ссадины. Валимся на землю, барахтаемся, перевернул его под себя, он мельче, щуплый, я тяжелее. Другой мальчишка неожиданно толкает в плечо и скидывает. Тот, с кем я борюсь, усаживается сверху, как победитель. Жгуче обидно, я реву, они смеются. «Э, так нечестно», – подаёт голос мальчик, до сих пор стоявший в стороне. Удивляюсь с земли сквозь слёзы, по решительному насупленному лицу с конопатым коротким носом видно, что не забоится подраться. Щуплый слезает с меня, набрасывая лямку грязной майки, вертит головой, переводя взгляд с одного на другого, и встаёт к тому, кто помогал бороться. Пиная босыми ногами яблочки уходят бурча, что нечего ходить по их улице. Заступник назвался Мишей. Я откусил и вложил ему в ладонь половинку комка парафина, отломленного от свечки в кухонном шкафу.

Поделённое пополам – леденец, курт, осколок ястыка жереха, кус пирога, даже жёваный парафин, – всё считается целым.

15.

Папин фронтовой друг прислал из Краснодара посылку с виноградом. Грозди заплеснули и забродили, угол ящика с круглыми отверстиями пропитался красновато-синим цветом. В кухне у открытой посылки (блестящие гнутые гвоздики на фанерной крышке) обволакивает иссиня-чёрным пьяным виноградом: мама взмахнула рукой, папа смеётся – что с ним делать? И выбросить жалко…

16.

Облизанный до стеклянного блеска леденец, из матового сделавшийся прозрачным; охватившая язык сладкая крепость кислинкой, – малиново-лиловая овальная бусина с дорожкой пузырьков на просвет: барбариска.

17.

Девочка-казашка затевает игру в прятки: один ищет, все разбегаются, забиваясь по укромным местам между соседних дворов. Не раз выбирает меня прятаться вместе, и мы забираемся в низкий саманный курятник, знойный, сухо пахнущий куриным перьями, соломой, едкой отдушкой помёта; в боковой стенке – игрушечное прямоугольное окно. Девочка споро приспускает ниже колен трусы, опирается ладонями на низ окошка, посматривает украдкой за окрестностями. Оголённые желтовато-молочные полукружия её попы. Трогаю, глажу чуть пупыристую кожу, невольно вбирая тонко-свитый как бы дымок, отзывающийся чем-то искрящимся, свербящим при вдохе. Если замедлюсь, девочка подаёт знаки ладонью – ещё! Спустя сколько-то времени, что кажется долгим и стремительным, умещаясь внутри длящейся игры в прятки, отступает от окна, оправляет платье. Из сарайки мы крадёмся в ближайший закуток двора, где затаился наверняка кто-то, кого ещё не отыскал водящий прятки.

18.

Имя – то, что надеваешь, как рубашку или сандалеты, но сначала мама или бабушка учат надевать и застегивать пуговицы. Имя как не притёртая выпуклость, свежая прививка: покраснение не спало и нельзя мочить. Новые имена – так, как назвали взрослые, ставя друг перед другом, – «Саша», «Серёжа», «Гуля», – скоро разнашиваются, вприпрыжку, кувырком, отскоком на «ка»! С криком ловишь, обеими руками, как мяч, не дай бог упустишь!

19.

Мишка позвал ловить ящериц, получилось улизнуть, пока бабушка возилась в сарае. Ушли не близко, уже степь с редкой травой и песчаными наносными холмами. На покатой вершине встретили чёрного косматого козла. Искривлённые рога, шея и копыта перекручены спиралями тонких полос, ленты шелестят, трепыхаются, поднимаются ветром завитками вверх и в стороны. Мы побоялись идти дальше, сели на тёплый песок внизу увала и смотрели. Мои глаза накрыла сухая жёсткая ладонь, я сразу догадался

по запаху, что это бабушка. Пришла за нами. Схватив в одну руку Мишкину руку, в другую мою крепко, повела за собой в сторону дома, подальше от места, где замер против солнца жуткий козёл, вкруг которого завивались и шевелились ослепительные спирали. Потом выяснилось, что старый этот козёл поддел вертушку загородки заведующей почты и перерыл почтовую мусорку, прежде чем старческая дурь не загнала на степной холм; так и стоял там встрёпанный, замотанный в телеграфные ленты.

20.

Папины родственники – казахи. Мы приехали к ним в гости. Русская только мама. Улыбка не сходит с её лица, круглит порозовевшие щёки, включает ямочки. Папа на почётном месте, заливисто хохочет, глаза в щёлочки, почти не видно, к нему обращаются уважительно «агай» (старший). Здесь все родственники и как-то зовутся, совсем старые и не очень, и дети-родственники, и ещё набежали другие дети, чьи родители сели за общий низкий стол по центру большой комнаты. Нам высыпали большую горсть воздушных шариков, надуваем вместе, старшие из девочек крепко вяжут узлы. Круглые, овальные, колбаской пузыри – чем туже надуты, тем прозрачнее цвет насквозь – отлетают с сухим звоном, стукаются боками, поднимаются к потолку, тычутся, дрожат ниткой.

По соседству на кухне горчит дымком печь, мигает красным в щелях дверки. В тазу сухие палки и кизяк, на плите казаны и кастрюли. Бабушка, «аже», в длинном платке до пояса, лаково-коричневая, не считая жёлтых белков, в зелёном плюшевом жакете, широкие серебристые браслеты на запястьях, почти не говорит по-русски, добро и беззубо смеётся, гладит меня по голове. Из кастрюли в пару подсекает, раскидывает на блюде лоснящиеся тряпочки теста – «нан». Тётеньки приносят в комнату еду на подносах – бешбармак, баурсаки, конфеты, чай, печенье… Мама заглянула проверить, чтобы не хватал жирные куски, не тёр испачканные руки об одежду и не обжёгся чаем из пиалы.

Утоптанный двор, скирды сена, начало осени, тепло, в сене сухие цветы, узкие колючие колоски пристают к одежде. За проволочной загородкой взад-вперёд носятся и блеют овцы с ушами-висюльками, в какую сторону мы – туда и они. Чёрная лохматая собака машет хвостом, прыгает, сую в её весёлую пасть куски баурсаков. На колышках растянута вниз мехом красноватая шкурка лисицы – дядя Саша поймал в степи – интересно чуть воняет тухлятиной.

Взрослые выходят на улицу курить. Папа вытаскивает папиросу из протянутой навстречу пачки: он не курит, редко с гостями, когда выпивают «арак». Подзывает к себе довольный, весёлый, крепко обнимает за шею, мокро чмокает в щёку; вытираю и бегу к ребятам. – Все общаются на казахском, к маме обращаются на русском, что говорится мне – легко понимаю.

Мама отпустила с ребятами вместе в кино. Я не был ещё в кино! Тёмное просторное помещение в частых рядах деревянных спинок, крепко въевшийся табачный дух. Лампы гаснут, во всю переднюю стену вспыхивает яркое белое полотно. Появляются люди поначалу издалека, ближе, надвигается лицо человека, другого. Приближенно – неудобно страшно огромны. Улицы, дома, серые стены, окно, стол, в следующее мгновение – какие-то высокие горы, столбы, стройка. Мой взгляд потерянно мечется между хаотичных обрывков, не поспевая складывать в последовательность кутерьму из фигур, лиц, губ, глаз, рук, крутящихся поездных колёс, дыма заводских труб, облаков, деревьев, распуганных птиц, освещаемых так же, как когда я балуюсь папиным фонариком, – кручу, вращаю, машу пучком света по всему подряд. Яростный потный человек в распахнутой гимнастёрке запрокинув голову льёт в свою глотку воду из чайника: металлический бок чайника, закопчённое дно, и почему-то видно уже поверх носика, как искрящаяся струя падает в яму его распахнутого рта с оскалом белых зубов, стекает на подбородок, на жилистую шею с прыгающим кадыком. Наваливаются, набегают стремительные картинки; разламываются на куски; гулко раскатываются по темноте голоса размером с самосвал. От мельтешения и разворотов глаза утомляются, и шея устаёт, будто меня крутят вверх тормашками, нарастает тревога, неспокойствие… Шепчу в ухо старшей девочке (она всё время, как мы приехали, заботится и присматривает за мной): «Хочу домой» … Вместе все пришли, вместе и уходим.

Кажется, папа засыпает с картами в руке, женщины, и мама с ними, составив кружок, пьют чай. Зелёные, синие, красные шары приземлились, отпихнуты в углы. На полу яркие матрасы-«курпе», хорошо раскинуться на них, столько вокруг детей-родственников, тёплая кучамала из нас.

21.

Отвал мусорной кучи с зольными разводами, туда неумолимо тянет, а за штакетником, появляясь и пропадая, маячит бабушка, отгоняя прочь строгим окликом. На помойке – консервные жестянки, варёный лук, чайные опивки, нахохлившиеся лохмотья мёрзлой капусты, лавровый лист, дробинки душистого перца. Вороны, усыпающие воздух резкой своей речью, семенящие голуби, скачут и воробьи. С Мишкой мы наткнулись на непонятно как тут взявшуюся непочатую банку сгущённого молока – кому могло прийти в голову выбросить на помойку такое сокровище? Дома бабушка ножом пробила дырочку, и втроём мы съели сгущёнку с хлебом, она сама отнесла банку обратно на мусорку, а родителям мы ничего не сказали.