Сигналы точного времени

Шантаев Александр

55.

Плетётся сонная лошадка, запряжённая в телегу, сбоку на облуке до красноватой черноты загорелый цыган дядя Коля Бочкарёв, между золотых клыков – мятая папироса, гоняет языком по углам рта, чтобы сподручнее хрипло орать: «Кому шарики на даровщину! Старьё берём!» В телеге вповалку разного утиля: мотки алюминиевой проволоки, гнутые велосипедные обода, медные детали, ворохи тряпья, перекрученная подошвами обувь, кости, шкурки сусликов, чайники, сковородки, дырявые кастрюли… От наваленной груды старья забористо пованивает тухлятинкой и прелой ветошью. Тащим дяде Коле консервные банки, тяжёлые мослы, что откопали на свалке, выковырянные из разбитых аккумуляторных коробов во дворе лесхоза свинцовые решётки… Коричневым в чёрных трещинах пальцем он цепляет капроновую авоську с принесённым добром на крючок безмена, прикидывает и в качестве платы протягивает пучком или в горсти охапку воздушных шариков. В пыльце белесой присыпки, плоские, тёмных цветов (зеленого, синего, красного) разной формы, овальной, грушевидной или маленьким вытянутым соском. Кончик с твердым валиком-каёмкой во рту чуть горчит, при надувании обоняется отдающий спертой резиной дух внутри. Надутые сферы, овалы, продолговатые колбаски мыльно-размытых нежных оттенков жёлтого, голубого, зеленого, розового при касании скрипят, легонько позванивают. Лопнувший шарик никогда не пропадает зря: из скукоженных ошмётков выдуваются небольшие пузыри, перекручиваются, затягиваются и скрипучими, клацающими катышами тугого воздуха можно щелкать друг друга по лбу.

Сын дяди Коли, тоже Колька, как-то через наш двор волочил за собой на верёвке худого лисёнка, в другой раз хвастался насквозь ржавым, но настоящим револьвером.

56.

Ссым

на мучнистый желтый песок, хлюпающий шелест заполняет ямки, задевает незадачливых муравьёв. Валерка вопит, привлекая внимание к высокой дуге, Юрка хочет выписать первую букву имени, криво и лишняя мокрая черта по овалу; я стараюсь ровным кругом и обрызгиваю носки сандалий, капли тут же становятся бархатными от приставшей пыли.

57.

После первой носки пахнут чуть сладковато кожаной изнанкой, не проступил, даже не наметился тёмный круг пятки, только вжат по светло-бежевой стельке. В гладком мыске пальцы, особенно большой, не выдавили себе удобные лунки. Цвет неприлично свежий: не нога, они голые. Неношеные вещи, особенно обувь в магазине на полках, полуботинки или туфли в таком поставе – каблуком поверх один другого с разведенными носками как будто эту позу принял танцор балета (а редкий день не передают по телевизору какой-нибудь балет, хотя бы отдельный номер) - они любят схожим образом выставлять ступни в блестящих тапках на тесёмках, как если бы тело было чьим-то чудным заковыристым почерком, выпрямив корпус, выдаваясь обтянутыми устрашающими ляжками словно к каждой примотано по кирпичу, так они у них выпирают. Сандалеты жестки, ремешок не приучен к застёжке, гнётся неохотно, не почернел от блестящей втулки, штырь застёжки туго, толсто с усилием втискивается в чёткую круглую дырочку в сыромятной ленте, пальцами принуждается его толщина, неподатливость, бесчеловечная фабричная деталь, одна из прочих - мыска, подошвы, пятки, вместе притворяющиеся моей обувью, неприрученной, дикой, отловленной мамой для меня среди десятков других на полках обувного и посаженной в серую картонную коробку. Взглянуть со стороны - не мои, безличные «сандалии-нога», новые, купленные, аккуратные, родительский присмотр, забота, сетование на скорый снос и быстрый рост («как горят!»), но сетование задом наперед, наизнанку, потому что в голосе мамы и любование, и гордость, и довольство. Как от мигнувших фар дальнего света ночью на мгновение видишь свою тень отброшенной на стену, – его тень отбрасывается на экран стены. Есть я, мама и тот другой «я», с кем не совпадаю и ревную к нему слегка. – Это он быстрее быстрого вырастает из обуви и одежды, и эти новые чужие сандалии скорее ему, чем мне. Они теснотой – родительское-мамино присутствие в общем по улице беге, топанье, разворотах, прыжках, их свежая новизна – надзор: не разбеганы, не запылены, не испинаты, не присвоены; прочная кожа крепким каркасом схватилась-держится, опирается о землю жёсткой, будто деревянной подошвой не желающей быть незаметной, сгибающейся нехотя, но оттого побуждает с увлечением мять её, сгибать-разгибать, вставать на цыпочки, резко опускаться, как бегуны перед стартом. – Ох, учить их ещё и учить, обхаживать, обпинывать, обтоптывать, дикая неприрученная обувка. Нестерпимая. Чем сильнее вместе, тем скорее будет забыта.

58.

Уклончивый оттенок дуста, спёртого запаха в давнишних мотках и разноцветных прядях мулине, будто утративших крепость карандашных стержнях – осенне-жёлтых, ярко-зелёных, счастливо-красных, ласкательно-розовых и задумчиво-сиреневых.

59.

Одноэтажное белое кирпичное здание в виде плашмя лежащей буквы «П», перемычкой между ножками – к улице Лесная и асфальтовой дороге, вмещает зал суда («нарсуд»), библиотеку, читальный зал, кружковые кабинеты и коммунальные квартиры. Внутри «П» просторный двор. По внешней стороне к дороге и по бокам территория обнесена штакетником – крепкие деревянные рейки, набранные в звенья, скреплены продольными брусками, для прочности украшены ромбом из такой же рейки (на нашей улице все дворы огорожены штакетником) и обсажена кустами, какие больше нигде в Дарьинске не встречаются. Прямые гибкие лозы полутора-двух метров, от одревесневшего прута по сторонам отростки с овалоподобными узкими листьями, плотными, гладкими, глубокого хромово-зелёного оттенка. Напоминает папоротник, но точно не он. Что за растение? Может, из семейства акаций? По всему как будто нездешнее, своей неэкономной сочностью чуждое растительности, что нас окружает: тополю, карагачу, елкам, пустынной акации, именуемой «лох», вязам, молочаю, полыни, прочему флегматичному степному разнотравью. Кусты исправно густятся, выпускают новые побеги, и всякий год, начиная с мая и до конца лета, мы нещадно их прореживаем, переводим, как неистощимый арсенал мечей, шпаг, сабель, луков и стрел (в зависимости, что сильнее впечатлило в кино), просто розог, что складно держать в руке, рассекать со свистом, вращать пропеллером, взмахивать, сбивая листья, поскольку невозможно не махать, не кружиться, не подпрыгивать. Пока не высох, прут вполне выдерживает напряжение дуги, между концами которой натянута бечёвка. Прутик тоньше, с засечкой на срезе, выбранной перочинным ножиком, годился в стрелы. Вихляя, летит несколько метров, большего и не требуется, главное стрельнуть. Мельтешение, шарканье листьев по голым локтям, нырок сквозь вертикальный строй из света в тень, блики сквозь тёмные кущи, учащенное лёгкое дыхание и невесомая скорость. (Тенистые заросли безымянного и, наверное, уже исчезнувшего на том месте растения. Пальцы и сейчас готовы пройтись по упругому стволу от лёгкой верхушки вниз, резким движением счищая листву и на ладони останутся липкие пятна зеленого сока).

60.

Зачарованный цилиндр, труба, тоннель, по которому поднимается взгляд через одиночество, не машинальный, втянувшееся «я» прежде, чем включиться (снаружи поворотом кистей, вращательным перебором пальцев) в танец витражей карамельной симметрии, кажущейся сокровищами. Восторг калейдоскопа разделяется общей взаимностью «охов» и «ахов». Друг, выхвативший тубус, приткнувшийся, смотрит в глазок хлопками-перестуками о зеркальные стенки своё сворачивание-раскрытие лепестков. Бесценные клады рубиновых, изумрудных, прозрачных и жёлтых осколков в космическом мраке трубки. Стеклышки ладно стучат и звук конфигураций порождает прохладный чистый порядок как добрую бесконечность, в которой невозможно потеряться, – это хаос кристаллический, выросший из надежды, симметричный, играющий, сверкающий, но, в тоже время, осязательный, удостоверяющий. Калейдоскоп на дальнем конце – микроскоп, на ближнем, вплотную к зрачку – телескоп. Между измерениями в сумраке – непроходимая пустота наслаждения. И, помимо звука узоров, улавливаемый снаружи глухо-хрустальных граней, надёжный запах твёрдого картона в руках.

61.

У старой Валентины Георгиевны из соседнего подъезда два выпуклых подбородка, на щеке чёрно-синяя мохнатая бородавка, словно присела муха. На трюмо пластмассовый жёлтый пистолет: выстреливает резким щелчком белыми шариками, – скачут, цокают по деревянному полу.

62.

На новогодний утренник мне и ещё нескольким мальчикам достались костюмы и роли зайчиков. Пахнущий старым постельным бельём комбинезон из быстро мнущейся белой материи в виде шаровар и сорочки без воротника, на голову белая круглая шапочка с длинными картонными ушами, обтянутыми марлей, с тесёмками под подбородок, чтобы не съезжала, когда, прижав согнутые в локтях руки к корпусу, опустив вниз ладони, скачем вокруг себя на словах: «Трусишка зайка серенький под ёлочкой скакал». Оба картонных уха на моей шапке завалились в одну сторону, у другого зайчика, Кости Ружейникова, сложились кверху углом. Мальчик по фамилии Уразаев играет волка, у него серый наряд, войлочная шапка с заострёнными ушами и выпирающим носом с черной блестящей пуговицей. В сценке с Колобком Вове Кириллину назначена роль лисы – красный сарафан, лисья полумаска с острым носом, поверх с яркими цветами бахромяный платок. Поначалу он наотрез отказывается надевать платок и сарафан, но после уговоров воспитательниц, что все, и родители, и бабушки на утреннике будут думать, кто же это такой в роли лисы? И как все удивятся и примутся громко хлопать, когда узнают, что это он, Вова уступает. У него выпяченная влажная нижняя губа под морковной полумаской и слегка в нос протяжный писклявый голос, в полном наряде, включая платок, он и вправду здорово напоминает кумушку-лису. Почти все девочки в коротких воздушных белых платьицах, с белыми бантами и в белых носочках, кружась на цыпочках,

исполняют танец снежинок. Хвойно, гулко, свежо в просторном зале с высокими окнами; летучие оттенки духов и пудры, шарканье, шёпот, покашливание и смешки взрослых. С потолка свешиваются частые нити с распушенными комочками ваты. Вокруг наряженной высокой ели под пианино хороводится «влесуродиласьёлочка» - вытягивающий голос воспитательницы поверх наших, ведущий за собою, как Гулливер лилипутские корабли. Маскарадная маска из папье-маше с изнанки тёмная, гулкая, притаившись под ней, слушаешь своё дыхание, на ощупь жёсткая, выпуклая и лаковая, прорези для глаз круглые или семечком, снаружи видны глаза и ресницы. Картонный материал на клеевой основе кисловато пованивает чем-то специальным. Все маски внутри серые, шершавые, в обратном виде повторяют выпуклости: с лица – лисий или волчий нос, внутри – заострённое углубление; если кошачьи или заячьи щёки, то плавные полушария. Из-под полумаски, закрывающей лоб, глаза и нос, но оставляющей открытой губы, отлично высовывается язык. Никто не надевает маску, чтобы при этом не дурачиться, крутить головою, издавать разные нелепые звуки. Но водить в ней хоровод несподручно: из темноты на свет видимость только в границах круглой дырки – легко налететь на впереди идущего, отдавить пятку, задрать чешку и сосед/соседка, не выпуская своей ладони, подпрыгивая на одной ноге, загибая на ходу вторую, пытается крючком указательного пальца поддеть слетевшую пятку. После хоровода, стишков и песенок - праздничный стол. Конфеты, лимонад, сладкие булочки с кремом, песочные пирожные - именно их страшно хочется, (как сейчас вижу застывшую розовую корочку глазури в бледных тонких кракелюрах), но в ступоре отрицания, чтобы бы не выдать перед посторонними желание, - оно может оказаться настолько сильным, что сделает бесстыдным и беззащитным, как они, хрупкие с оголёнными плечиками девочки-снежинки, волк, лиса, звездочёт, космонавт, вредный белобрысый мальчик-Новый-1971 год и остальные, кому не досталось ролей, которые под шатром из веток с жадностью разевают рты, клюют откусывая-жуя, глупея, показывая свои секретные черты, которые нельзя выдавать, - невыносимо бесился, хуже их всех хочу, но не могу… Что-то небрежно скрытое, непристойно обряженное показывается-выглядывает наружу. Это всё для нас! На самом же деле от нас отрекаются, беспечно даря ему во власть. Веселье праздника, подобно отчаянной безутешной мольбе, заклинанию о милосердии, только наизнанку, навыворот, поэтому и проявлено подобно изнанке маски, как в беспамятстве, в оживленной обморочной зачарованности, задыхающейся лихорадящей радости, под обезболивающими уколами хвойного счастья, с воспалёнными, подсохшими губами, расширенными зрачками, учащённым дыханием, румянцем щёк, жаром взмокшего лба, заслюнявленной кислой завязки заячьей шапочки… Зачем-то считается праздником и радостью впихнуть нас, детей в эту остро-смолисто сигналящую ингаляцией ёлку, колко трогающую голые шеи двоичными жгутиками игл, среди нитей с ваткой, витых зеркальных висюлек, глазурованных ромбов, издающих хрупкий цокот шаров, трепетного блискучего дождика, иногда с зелёной и синей изнанкой, сыпью льнущего конфетти, - остро щекочет в носу, хочется чихать, а ещё сильнее – плакать. Только плачем можно отгородиться от неминуемости в зёв, провал в замурованную пещеру, где нет никого, кого я люблю, нет никого и ничего, кроме звенящего в ушах одиночества прыгать зайчиком, путаясь в широких белых шароварах с бахилами, как грипповать, заразившись этим Новым годом барахтаться в температуре, бредить среди масок и колпаков, кувыркаясь по спирали хоровода в бесконечном вращении, которое заканчивается во тьме, потому что мы вдруг оказываемся в кучу запихнуты между еловых веток. Из большого мешка с нашитыми звёздами воспитательница в наряде Снегурочки выдаёт кульки с подарками, обёрнутыми тонкой в складках малиновой хрустящей бумажкой, повязанной ленточкой, сверху воткнута маленькая еловая веточка. Человек-фотограф ставит рядами, наводит аппарат, колебанием левой ладони просит выпрямиться или выровнять голову, жмёт кнопку: чёрным штампом клацают створки и сухо вспархивает белая вспышка. Таинство снимка проявится спустя много дней, когда уже и забыл: белея нарядом зайца, отчаянно сверкая бусинами глаз, схвачен в непроглядном мраке мерцающими мохнатыми лапами жуткого великана, скованный в оцепенелом мгновении.

63.

Из окна детской – просторный пустырь, заснеженный, с протоптанными тропинками упирается в двухэтажный дом, за ними автовокзал, заборы и углы крыш частных домов. В фигурке, топающей по снежной дорожке, – вокруг всё белое и её хорошо заметно, – узнал Нину. После первых друзей Вовы и Иры недолго прожили под нами, потом купили дом на другом конце Дарьинска, не знаю, где, ни разу не был в той стороне. Заметив её, второпях натянул шубу, сунул ноги в валенки, вырвался из бабушкиных пальцев, едва успела увязать узел шарфа за спиной, перепрыгивая через две ступеньки, вылетел на улицу. Прямо из распахнутой двери подъезда громко, радостно ору: «Нина!». Она весело машет рукой в красной варежке и ускоряется навстречу. «Чего пришла?» – «Соскучилась по нашему двору…» – «А…». Постояли, помолчали, и она по натоптанной дорожке пошла обратно.

64.

Бабушка отрубила курице голову на пеньке.

65.

Запах мочала, берёзовых веников, полатей парной, мокрых газет. Несвежее бельё из узкого филёнчатого шкафчика раздевалки отправляется в портфель или чемоданчик, в сухие газеты заворачиваются кальсоны, трусы, носки и майки, взамен свежего. В прохладном и влажном зале предбанника с настилами из реек, заиндевелыми окнами и плесенью по углам, гулкие полые пульсации – донышка таза по цементу пола, шипение носовым звуком из широкого латунного крана. Здесь, снаружи бряканье граненых стаканов за буфетным прилавком, стук ребристых кружек с гладкой полосой по верху, хруст переламываемой рыбы, масляный солёный выдох, рыхлое хлопанье набухшей двери, с отзвоном по стене удар тяжёлой уличной створки, морозный пар, топанье сапогами и валенками в чёрных низких галошах, свитый накрепко бензиновый и навозный дух от тулупов. Откидывается филёнка в женское отделение – тетеньки с намотанными на головах полотенцами; коричнево-синие круги висящих сливочных сисей (так их сейчас называю); красные плечи в веснушках; выгнутой спиной, вперед животом голый ребёнок стоймя на табурете, к нему босая женщина, складки на боках, белые подушки попы с долгой, нескончаемой линией разделения. Феромоны подмышек чужих взрослых - будто запыхавшийся лесной зверь дохнул в лицо пастью; у каждого шерсть своего оттенка, шоколадно-синяя, болотная, тёмно-лиловая; у женщин тёплых ярких цветов с привкусом цикория. Когда счастлив – я внимателен. Или, наоборот, в том смысле, что, когда не просто хорошо, а плакать хочется от зависти к самому себе, не жадной, чтобы отобрать или присвоить, а как если бы сам себе был родитель и, жалея, завидуешь, что не можешь сполна нарадоваться. В этом моменте всё играет как пузырики в газировке; потом забудешь намертво, но теперь знаешь воистину - все люди разноцветные волшебные животные, вышагивающие по звёздам под целующий стенки сердца бой, - есть такие часы дома у наших знакомых, клацнет гулко в напольном деревянном ящике и сказочно ударит, раскатятся хрустальные обручи в зеркальных шарах; цвета зеркально-тускло-вишнёвые, зеркально-пасмурно-синие в аспидно-чёрном звёздном звоне, - как будто хорошо освещённый ходишь на четырёх лапах по ночному небу.

Одетый, укутанный, на скамье напротив мужского и женского отделений отхлёбываю из бутылки лимонад насквозь из холодного бисера, дожидаясь отца, остывая в счастливом блаженстве; от прижатого с тылу к передним зубам языка отрыгиваются через нос пузырьки лимонного газа.

66.

Край Дарьинска, обрыв, внизу – летом – поле с тропинками, проездами к лесному обочью, где кончается обмелевшее озеро. В начале осени на поле проводится районный Праздник урожая, выставка сельскохозяйственных достижений: свозят из колхозов и совхозов племенной скот, коров, свиней, овец, снопы пшеницы, огромные призовые тыквы, арбузы, дыни, разные овощи, ставят автолавки с товарами, в конце праздника устраиваются скачки; папа заседает в судейском жюри. По весне Урал разливался, поле скрывается под водой.

Вечером часу в седьмом ещё в не полных, но проявляющихся сумерках пришли с папой смотреть на разлив. По глинистому обрыву у старой школы петляющая дорожка вдоль заборов, плетней - «задов» (с ударением на «о»), как здесь называют задние дворы с хозяйственными постройками. Пологий спуск к пойме, там в одном месте съезд на небольшой мысок, откуда открывается широкая панорама во все стороны.

Встречный папин сослуживец в шляпе, дождевике и в кирзовых сапогах, двумя пальцами с зажатой папиросой тычет на хмурые мутные протоки с мохнатыми клочками ив. «Ещё дня три-четыре и лёд совсем уйдёт с Урала. Обычно, когда Урал идёт слышно километра за два, а сейчас вода что-то плохо поднимается… Закат-то, Султаныч, алый, как марсельеза, как говорится», – засмеялся, откашлялся, мятый мундштук улетел в пенистую воду.