Сигналы точного времени

Шантаев Александр

22.

Напротив окна в комнате за столом смотрю книжку с картинками. Сказка вслух прочитана не раз мамой и сестрами, хорошо её знаю, рассматриваю по картинкам, их много подробных, цветных. Уже прочитанная сказка произошла и не может повторится. Новое чтение будет другим и всякий раз разным. Сейчас изучаю, что на картинках: людей, здания, деревья, животных, оружие, одежду, цветы, ночь, день, луну, звёзды… Как почувствуется и своображается с ответвлениями вновь усмотренных подробностей, так сыграется и проживётся знакомая история. В действительности она никогда заранее не известна. И конец всегда под вопросом, особенно, если вызывает непонимание или неприятие, как в «Красной Шапочке», где, на мой взгляд, он жесток и несправедлив. Когда охотники расправляются с волком, все живы, кроме него. Персонаж волка, полностью человечный, ведет себя, говорит и поступает как человек: притворяется, переодевается, обманывает и сам обманываем, но в конце происходит жестокое убийство этого человека в обличье волка. Причём бабушка-то вовсе не съедена, вполне себе

жива-здорова, гостит где-то у волка в животе (в какой-то тёмной пещере), кажется, так и не догадываясь, что это волк и её съел. На свой манер мне это понятно. Наша бабушка Василиса, приехавшая из своих далёких мест под Волгоградом, живёт с нами в Джамбейте, совершенно не различая, что папа не русский, а казах. Зовёт папу не его казахским именем – Зупай, а Василий, так к нему обращаются наши русские родственники и отцовы военные и фронтовые друзья.

Одно дело, история, представляемая голосом мамы, или сестры Вали на слух, другое – показанная и сыгранная в картинках. Конечно, в свои четыре я не понимаю, что рисунок, прежде всего, плод мастерства, манеры и вкуса художника. Для меня изображение – абсолютная данность, настоящая, как и всё вообще, что можно видеть. Не плоская, двумерная, но огромная коробка игрушек, которыми можно сыграть бессчётное количество игр, почти бесконечный объём возможностей! У хороших, настоящих картинок правильное густое небо, особенно ночное, и, поневоле, задумываешься, – кто живет в том далёком здании на самой вершине утеса; как падает на половицы лунный свет; видна ли из окошка оттуда ярко-красная шапка? У меня туманное представление о взаимосвязях, нарисованное не сковывает властью целого, а состоит из свободных деталей, которых не пожалел художник для своей картинки. Крупные, средние и мельчайшие, присваиваются в охапку и расставляются на полу или на подоконнике воображения. Не имеет значения, что какие-то были главные, а иные будто совсем ничего не значат; одни на переднем плане, другие на втором, третьем, совсем вдали и больше мерещатся, чем есть. То, что представляет собой рисунок – игра равноценных элементов, собираемых при каждом подходе в свежую не повторяющуюся сумму, получая новые роли и судьбу, подобно цветным стеклышкам в трубке калейдоскопа.

…Увлёкся глубокими густыми тенями за широкими стволами, алыми пятнами земляники, и, словно уснув в картинке, минуя крапки цветного растра, заблудился в чаще. Лес дремуч, тенист, увлекательно ужасен, но не страшен. Не представляю, в какую сторону выходить обратно? Переступая толстые корни, блуждаю в зарослях, прислушиваясь к треску веток, щебетанию птиц, и, спустя долгое, по моим меркам, даже очень долгое время, с облегчением выбираюсь на освещённую опушку, – тут уже рукой подать до дома.

23.

Прелая солома жирно-золотистая, перезрелая в своём золоте и навозе, её выносит тающими потёками из парного сумрака сарая, нависает над ручьём придержанная ноздреватым глазастым снегом, – зрение его неумолимо кончается, лопается глазок за глазком, опуская солому в ручей, а тот, звон, холод, крученье в стремнинах белых щепок, что мы сплавляем с Мишкой корабликами.

24.

В раструбе луча завиваются дымные оперения. Слепящий пучок из дула стрекочущей кинопередвижки целит на белую простынь подрагивающий квадрат в моментальном соре точек, клякс, танцующих линий, кривых крестов, пухлых теней ночных мотыльков. (Тайком ушёл из дома вечером на двор туберкулезной лечебницы смотреть кино, пристроился на скамье между людей в пижамах). По резким, нежным запахам ночи в черничную, свербящую цикадами пустоту раскатывается огромный звук из высоких ящиков. Гулкий голос торжественно обещает, что это всё нам, живущим… Ещё барахтаюсь в быстрых сменах планов – кто-то, сказав пару фраз, выразив эмоцию, внезапно обрывается, смотрение переводится на другого, а внимание дверью нараспашку замирает на прошлой тени, – но приноравливаюсь держаться течения увлекающей, притягательной, пусть и непонятной истории. Глядя поверх едва заметных складок на юных в белых футболках и взрослых в одеждах с кругами и линиями, меня пробирает восхищённый озноб, мурашки неясного предвестия будущего. Я подсматриваю, что уже наступило, просто не дошло к нам, но, если «видно», значит, есть и спешит навстречу. Эти головокружительные здания, площади, гигантские памятники, космические станции не безнадёжно далеко, они, несомненно, настоящее, также как мерцающие неуловимые эхореверберации чужих языков в булькающем треске за тканевым овалом полированного приёмника с проигрывателем у нас в зале. Глубоководная музыка переливается волнами в касании стеклянных или хрустальных дрожащих капель в чёрном окне, усыпанном звёздами, когда плывут по одну и другую сторону ряды букв. Завораживающее одиночество космической перкуссии с прохладной нотой грусти. В тяжелой звуковой волне проступает кружево, её рисунок становится мечтательным, женским, цель поневоле переносится на себя, словно бы слышишь тему маминой тоски по одиноко летящему в пустоте сыну.

Мама с папой появились и вытащили меня со скамьи. Я хотел выразить восторг того, что нас ожидает, как умел, своими словами, но бедная мама с галочкой смешка, автоматической микрогримасой улыбки, – ею предваряет обращение к чужим людям, сейчас адресуя поблизости худым, скуластым пациентам в халатах и полосатых широких штанах, – «ах ты ж засранец, он в кино пошёл!», поясняя сдёргивание с лавки и шлепок по заду. Мне предназначен приглушённый, но объёмный, поскольку в самое ухо, гневный горячий шёпот: «Я ж тебе говорила, сюда нельзя!». По утрамбованному двору больницы домой волокут за

руки почти на весу. Мама под папино твёрдогубое нахмуренное молчание ругает: «Там туберкулёзники с мокротой лёгкие отхаркивают, а он рядом сел, вдыхает… Хочешь бациллами заразиться? Может и заразился, заболеешь и умрёшь, будешь знать!» (папа блеснул по маме глазом). Дома мне ещё досталось и заодно бабушке, что не уследила. Засыпая, прислушиваюсь: что-то щекочет в боку, может я уже заболел? Излучение бесконечного космоса сливается с невидимым копошением смертельных бацилл. Умереть – как лететь навсегда одиноко в чёрном небе с мигающими звёздами.

25.

Дома у Мишки дома мы скинули одежду, уселись голыми на ковре и разглядывали друг друга. Меня почему-то привлёк надтреснутый уголок ногтя на большом пальце его ноги. Большой палец сам как пустое лицо, но придает ступне внешность. Благодаря надлому, – чуть сколотой выщерблине на краю ногтя, словно хулиганистому прищуру, – ступня его всем своим видом выражала желание нестись, сигать, прыгать, брыкаться, пинать, озорничать, устраивать разные самовольные вылазки, набивать шишки и округлую пофигистичную готовность получать по попе. (Через пару лет, когда будем жить в Дарьинске, мама получит письмо от знакомой из Джамбейты и в перечне местных новостей будет упомянуто, что Мишка от разрыва пугача чуть не потерял глаз. Мама, как она любит, назидательно интонируя, не преминет со мною этим поделиться). Мишкина мама пришла с работы и застала нас голыми. Утащила Мишку в соседнюю комнату и отшлепала, он ревел, пинал дверь изнутри. Я оделся и дождался бабушку, никто меня не ругал.

26.

Между двойными рамами низких окошек на серой вате, посыпанной толчёной зеркальной крошкой, пыльные грустные ёлочные игрушки.

27.

Одноэтажный дом, поделённый на две служебные квартиры, у каждой свой вход, невысокий забор половинит двор на две части. Вечером у тыльной стены с нашей стороны запылённый, опахивающий теплом мотора и бензинным эфиром служебный папин мотоцикл «Урал». На другой стороне зеленый «бобик», с брезентовым верхом и круглыми фарами, – там живут дядя N (имя не сохранилось), его жена и дочь Гульнара, девочка едва постарше меня, с которой не очень старательно дружу, зовёт играть, иду, не зовёт – первый редко проявляю желание. Огибая по периметру, бывает, бегаю на их половину, девочка к нам, или на улице сбивается компания и нас затягивает в общий водоворот игры.

Деревянные ступеньки, светлая застеклённая веранда, лето 1968 года. Папа у стола с развернутой газетой, опустил ноги в тазик с марганцовкой: у жидкости цвет вишнёвого компота. Мама в лёгком платье без рукавов цвета густого желтка с синими цветами-шарами, с открытыми загорелыми плечами: – «Сынок, Гуля зовёт». Я наблюдаю как хищно-фруктовая вода в тазике розовеет, пока мама разбавляет струёй из чайника. Соседская девочка в платьице с весёлыми колокольчиками в нетерпении прыгает за штакетинами, тянет руку в щель между реек, быстро-быстро машет ладонью: «Айда! айда к нам!» Подхожу со своей стороны забора. Гульнарка: апа (тётя) сказала – солнце тяжёлое. Случается время от времени услышать что-то, что приходится потом понимать. У меня ещё не было повода смотреть на солнце с точки зрения веса, – признаков тяжести не чувствовалось, слегка мутное… – Айда же к нам! – опять замелькала флажком раскрытая рука.

В нашей местности сейчас жуткий дефицит сахара, трудно купить, его нет. На соседской половине неожиданно достаётся угощение в виде большого ломтя свежего хлеба, посыпанного сахарным песком, чуть обрызганным водой: сероватый, ноздреватый, упругий, с осязаемой кислинкой хлеб и густой слой подсиропленного сахара. Кусаю и невольно жмурюсь, едва вижу смеющегося моему счастью высокого папу Гульнарки.

Зима морозная и снежная. Коридор, выстужающий пар вдогонку за пришедшим гостем. Окно с высокой плавной каймой снега снаружи; прижат к стеклу синеватой тенью; папа, мама слушают, встревоженно отвечают. Вслед за морозным воздухом с едкой табачной вонью от суровой шинели незнакомого человека теплый коридор заполняется волнением и суетой. Дверь, отделяющая от коридора, плотно затворяется. Что-то поступившее снаружи всё меняет: мы были вместе, я был в этом полностью растворён, но уже мама с папой решительно отчуждаются. На расспросы – неясные отговорки: с дядей N случилось нехорошее, идём по делам, играйте с бабушкой… Переодевшись в костюм, ушёл отец, за ним, накинув тёмный платок, мама. Бабушка потянула за собой на диван, застеленный синим плюшем, играть в карты, в «пьяницу» …

Вечером из темноты смежной комнаты пристально вслушиваюсь, как под жёлтой лампочкой на кухне мама пересказывает бабушке, что в степи ночью заглох мотор, сильный мороз, буран, дядя N уснул и замёрз насмерть… Не очень понимаю, что значит «насмерть»? Какое-то время, вылавливая подробности (брат приехал, все плачут, жалеют) складываю картину, что возможно ещё не окончательно? «Насмерть» – как очень сильно заболеть? Гульнарка, её мама и родные плачут, потому что для них он пока, конечно же временно, будет как бы издалека, – сейчас замер, потом отомрёт? Не такой, может похуже, чем раньше, но, наверное, вернётся, – делаю промежуточный вывод. «Уснул выпимши, дочка осталась сиротой» … Улавливаю в тоне мамы, кажется, упрёк, с таким она обращается, когда прихожу с улицы запачканный или с мокрыми ногами. Если виноват – значит, живой… «Завтра привезут хоронить…», – или нет? «Землю надо греть, промёрзла, отец договорился с рабочими на тракторной станции» … Отчаянно досадно, жалко, что мама, скажи в тот момент, что дядя N вернется живой в семью – так бы и стало! Обратившись весь во внимание, жду изо всех сил, но не дожидаюсь.