Сильфида
Шрифт:
Валентина не слушала — или делала вид, что не слушала, и продолжала смотреть на небо. Хомяков морщился, недовольный тем, что Алексаша дурачился в такой поэтический вечор — волшебный вечор, освященный ее присутствием. И долго еще он, вспоминая Валентину, видел ее в этой обстановке — с головкой, закинутой назад, воздушную, мягко озаренную белым сиянием луны.
На другой день Кобылкин прислал лошадей за Чибисовыми, но Валентина наотрез отказалась воспользоваться любезным приглашением, и Нил Нилыч поехал один. Вернулся он только
— Нет, с ним можно дело делать — с одного слова понимает. Я его в такое предприятие суну, что оба с миллионом очутимся. Я с первым, он со вторым. Да! Ведь вот и хам, а взгляд острый, и чутье тончайшее! Эх, Геннадий Андреевич, а то бы и вы к нам в компанию, — ударил он по коленке Бобылева.
— А? Так, так, так… Что ж, я не прочь.
— Тысчонок пять вложите — и дивиденд зверский сработаете, это уж я говорю!
— Пять? что ж, это можно… Пять я могу.
— Ну? — радостно возопил Нил Нилыч. — Правда? Вложите?
— Так, так, так…
— Геннадий! — строго сказала Анна Власьевна. — Полно тебе в обман вводить. Ох, опять плечо заломило! А где молодежь наша?
— Алексаша с приятелем в саду, а Валентина Ниловна у себя, матушка. Нет, а отчего бы и не вложить? Я вложу. Пять я могу.
— Эх, язык у тебя без костей. Дай-ка мне тот платок. Сыро, что ли, становится, но только опять нога затосковала.
VII
Алексаша с Хомяковым сидели в беседке.
— Я любовников счастливых Узнаю по их глазам…продекламировал Алексаша, подмигнув приятелю. Тот ощетинился.
— Оставь!
И прибавил тихо:
— У тебя ничего нет святого.
— Да что же и сказал? Помилуй! Признаться и я не без греха… Эх, Миша. Мало мы каши ели: не таких ей нужно. Нам до нее, как до звезды небесной далеко. Одно слово — сильфида!
— Знаешь, — заговорил Хомяков тихо и лицо его вспыхнуло. — Знаешь, это не то, чтобы любовь… Нет! Это какое-то странное чувство… И я не стыжусь его. Как будто даже мистическое что-то есть в нем… И острое.
— Ну, зарапортовался! Ты ее рисунки видел?
— Нет.
— А я видел два пейзажа. Шел, братец ты мой, мимо ее комнаты — она за столом сидит. Разрешила войти, и я умолял показать мне: Нилушка проговорился, что она привезла. На одном туманный вечер, луна, река; на другом — закат.
— Хорошо?
— А кто же его знает! Таково прозрачно, смачно и загадочно.
— Ты ничего
— Эх, куда хватил! Нет уж, говори о себе. В сущности… ну, конечно — талант и этакое что-то утонченное; и ежели рядом Кобылкина поставить, так действительно выйдет, как бы он не человек, а гад. Ну, а вообще говоря… может быть, в Питере все такие — да и кто ее знает, что она за человек.
— Ну, что говорить! И как можно думать этак. Эх, Миша, Миша!
Хомяков встал и пошел к долгу.
— Куда ты?
— Идем. Знаешь, вечор больно уж хорош, — что-то я засантиментальничал.
— Иди, я посижу.
Хомяков пошел но главной аллее. И вдруг из-за старого тополя показалась белая женская фигура. Он вздрогнул и остановился.
— Это… вы?
Валентина, прищурившись, всматривалась; потом, узнав Хомякова, улыбнулась.
— Я. Как вы меня напугали. Вы домой?
— Да, я думал…
— Пойдем со мной. Туда к пруду. Ну?
Она взяла его под руку.
— Нужно на все наглядеться. Завтра уезжаю.
— Завтра? А Алексаша говорил…
— Нет, завтра. Мы ведь еще в Севастополе остановимся.
Хомяков молчал, тяжело дыша.
— Вам жаль? — неожиданно спросила она, улыбаясь.
— Мне странно это. Мне кажется иногда, что я давно знаю вас и… и вот мне странно, что никогда не увижу.
— Странно… и только?
Хомяков нахмурился. Вечерний воздух так ласково веял на него, и звезды светили так нежно, и так мягко звучал ее голос, что он боялся говорить. Да и зачем? Как виденье из другого мира явилась она, — и уйдет и никогда не вспомнит этого вечера и никогда не поймет, как сладко и страшно думать ему о ней и слышать ее. Он собрался с силами и сказал отрывисто:
— И только!
И был рад, что слова эти прозвучали так резко.
И вдруг — тихий, как дыхание вечера, послышался шепот:
— Правда?
Кровь бросилась ему в лицо.
— Зачем вам… — пробормотал он, — зачем знать?
И опять — тот же шепот:
— Хочу…
Сладкий ужас сильнее овладевал им…
— Кто это? — вскрикнула она, вдруг остановившись.
Хомяков поднял глаза, сброшенный с облаков, и увидел Алексашу.
— На сцене Ромео, Джульета… и кормилица, — изрек тот трагическим голосом. — Эй, Ромео, куда?
Но Хомяков не отвечал и быстро скрылся в глубину сада.
— Те же — без Ромео.
— Ну зачем вы спугнули его? Он такой милый, ваш звездочет, — заметила Валентина, смеясь.
— Га! Он был у ваших ног?
— Не был, потому что вы помешали. Ну, пойдем домой. Дайте руку.
— Ну да, разумеется, я в Ромео не гожусь.
— Отчего? Дайте взглянуть на вас. Что ж, при лунном освещении вы недурны. Да, вот видите, ему жаль расставаться со мной — а вам?
— О, Джульета, Джульета…