Сильвия и Бруно

Льюис Кэрролл

— Загнали насмерть? — медленно и грустно повторила Сильвия. — А я думала, что охота — это такая игра, в которую играют взрослые. Мы с Бруно тоже охотились, правда, на улиток: но мы берем их очень осторожно, чтобы не причинить им никакого вреда!

«Добрый мой ангел! — подумал я. — Как мне донести саму идею Спорта до твоей невинной головки?» И пока мы стояли, держась за руки, и глядели на бедного зайца, я попытался найти такие слова, которые были бы понятны для нее.

— Ты знаешь, что существуют свирепые и кровожадные звери: тигры и львы? — (Сильвия кивнула.) —

Поэтому в некоторых странах людям приходится убивать их, чтобы спасти собственную жизнь.

— Да-да, — отвечала девочка. — Если бы кто-нибудь попытался убить меня, Бруно тотчас бы прикончил его — если бы только смог…

— Ну вот. А в этой стране тигры и львы не водятся; поэтому люди и охотятся на других зверей и даже зверюшек. Поняла? — Я надеялся, что мой ответ удовлетворит Сильвию и она не станет задавать больше вопросов, но тщетно.

— На лисиц тоже охотятся, — задумчиво протянула Сильвия. — И боюсь, что их тоже убивают. Ну, лисы иногда бывают свирепыми. Их люди просто не любят. Но зайцы? Неужели они тоже ужасно свирепы?

— Нет, что ты, — отвечал я. — Заяц — существо доброе, пугливое, кроткое — ну, почти как ягненок.

— Но если люди любят зайцев, зачем же… зачем тогда… — Тут ее голосок задрожал, а на глазах показались слезы.

— Боюсь, они вовсе не любят зайцев, малышка.

— Нет, все дети любят зайцев, — возразила Сильвия. — И все леди — тоже.

— Боюсь, дитя мое, что леди тоже иной раз охотятся на зайцев…

Сильвия вздрогнула.

— Не может быть! Леди — на зайцев? — воскликнула она. — Ну, кто угодно, только не леди Мюриэл!

— Нет, никогда, уверяю тебя! Однако ты слишком расстроилась, моя хорошая. Давай попробуем найти другую…

Но Сильвия упорно не желала успокаиваться. Опустив головку и сложив ручки на груди, она грустно спросила:

— А Бог любит зайцев?

— О да, разумеется! — отвечал я. — Я просто уверен в этом! Он ведь любит всякую живую тварь. Даже закоснелых грешников. Представь, насколько же больше Он любит безгрешных зверюшек!

— А что означает слово «грех»? — спросила Сильвия. Но я даже не стал пытаться объяснить ей это.

— Пойдем, дитя мое, — позвал я девочку, пытаясь поскорее увести ее куда-нибудь. — Попрощайся с бедным зайцем и пойдем собирать ежевику.

— Прощай и прости нас, бедный зайчик! — послушно повторила Сильвия, обернувшись, чтобы в последний раз взглянуть на него.

Затем в ней проснулось совсем другое чувство. Резко вырвав ручку из моей руки, она бегом бросилась к месту, где лежал мертвый заяц, и упала на траву рядом с ним, сотрясаясь от такого приступа жалости, которого я никак не ожидал от столь юной леди.

— Ах, мой бедненький! Мой хороший! — всхлипывала она. — Видит Бог, твоя жизнь была просто прекрасна!

Она лежала, уткнувшись лицом в землю, и время от времени, вытянув ручку, нежно гладила несчастного зверька, а затем опять закрывала лицо руками и рыдала так, словно у нее сердце готово разорваться от боли.

Я

испугался, что она заболеет с горя, но все же счел за благо позволить ей выплакаться. Через несколько минут, когда первый приступ отчаяния прошел, Сильвия поднялась на ноги и взглянула на меня почти спокойно, хотя по ее щекам по-прежнему струились слезы.

Я не решился заговорить с ней, а просто протянул ей руку — жест меланхолический, но красноречивый.

— Да-да, иду, — отвечала она. Тут она неожиданно опустилась на колени и поцеловала мертвого зайца, а затем уже окончательно поднялась на ноги, и мы молча зашагали прочь.

Детское горе оказалось бурным, но непродолжительным; и буквально через минуту она — уже почти привычным тоном — воскликнула:

— Постойте-ка! Я вижу несколько ежевичинок!

Вскоре наши пригоршни были полны ягод, и мы поспешили вернуться к Профессору и Бруно, которые, ожидая нашего возвращения, сидели на скамейке.

Когда мы были еще довольно далеко, Сильвия предупредила меня:

— Пожалуйста, не говорите ничего Бруно о зайце! — попросила она.

— Хорошо, дитя мое! Но отчего?

В ее глазках опять блеснули слезы, и она покачала головкой, так что я едва мог разобрать ее ответ:

— Он, он… Видите ли, он очень любит всяких безобидных зверюшек. Ну, и если… то он ужасно расстроится! А мне вовсе не хочется огорчать его.

«А как же тогда твой собственный приступ печали и жалости, бедное дитя?» — подумал я. Больше мы не проронили ни слова. Когда же мы наконец вернулись, Бруно слишком обрадовался ягодному угощению, которое мы ему принесли, и не обратил никакого внимания, что Сильвия очень печальна и даже подавлена.

— Наверное, уже поздно, Профессор? Как по-вашему? — спросил я.

— Да-да, и в самом деле, — отозвался тот. — Я должен опять открыть вам Дверь из Слоновой Кости. Вы что-то слишком загостились.

— А можно мы задержимся здесь еще капельку? — умоляюще проговорила Сильвия.

— Всего только на минутку! — добавил Бруно. Но Профессор был неумолим.

— Это и без того высокая привилегия — проходить через такую дверь, — заметил он. — Нам пора уходить. — Мы покорно направились вслед за ним к Двери из Слоновой Кости. Подойдя, он отпер дверь и знаком велел мне идти вперед.

— Вы ведь тоже пойдете со мной, верно? — обратился я к Сильвии.

— Разумеется, — отвечала она, — просто по ту сторону двери мы станем невидимыми, вот и все.

— Как бы там ни было, помните, что я жду вас, — заметил я, проходя в дверь…

— В таком случае, — отвечала Сильвия, — я думаю, картофелина тоже должна иметь право спросить, каков ваш собственный вес. Представляю себе человечка ростом с картошинку, который отказывается спорить с теми, чей вес меньше 15 стоунов! [15]

15

Стоун — мера веса = 6,35 кг. Таким образом, 15 стоунов составляют 95,25 кг.